Мыслей не было, было лишь ощущения покоя и правильности, как будто впервые в жизни он вдруг вошел в паз, и все стыки и разъемы совпали. Пазл сложился. Не хотелось никуда бежать, ни о чем думать, ни с чем воевать, ничему сопротивляться. Хотелось и дальше лежать на пожухлой траве холма, смотреть издалека на поросшую корявыми деревьями Байду и пропускать Алтай сквозь себя, словно сплошной поток энергии и чужой воли – воли, с которой не нужно было бороться, которая становилась частью и твоей воли тоже.

По рассказам неуемного администратора где-то тут неподалеку располагалось легендарное Беловодье – алтайская Шамбала, страна вечного счастья и вечной свободы. Рай на Земле, которая всегда была для Глеба только адом. И лишь суровые карьеры Асбеста, как нельзя более диссонировавшие с концепцией счастья, именно его и подарили когда-то совсем юному Глебу… Кто знает, может, Вадим нашел путь в Беловодье и поселился там – подальше от всех, подальше от брата, который тянул из него жилы, и из которого тянул жилы он сам…

“Что мы натворили со своей жизнью? К чему учинили эту резню длиною в десятилетия? Что мешало нам жить и творить по-людски?..” Глеб вдруг начал пересчитывать свои дни рождения, на которых Вадим был рядом с ним. И вышло как-то до смешного мало, если не считать детства. Да и того уже не вернуть – даже в ощущениях, даже в зыбкой памяти оно бледнеет, теряет свою неизбывность, лишается основы. И вот, оглядываясь вдаль, Глеб видит двух мальчишек, кажущихся такими знакомыми и родными, но не видит в них уже ни себя, ни брата, словно вся эта жизнь прошла не с ним, прошла мимо него, осталось лишь ощущение счастья, каждый раз разрывающее его существо при взгляде на фотографии тех лет… Вот оно, его Беловодье…

Той ночью Глеб никак не мог уснуть: сидел на подоконнике, смотрел на белую россыпь звезд на темно-синем небе – даже в Асбесте не было столько звезд. Когда-то давно в детстве Глеб мечтал научиться летать, но чтобы по-настоящему. Но никогда не помышлял о том, чтобы покинуть Землю, а вот Вадим, с детства помешавшись на науке, первое время всерьез подумывал пойти в космонавты и улететь к далеким звездам. Маленький Глеб боялся таких безумных расстояний, да и космос не казался ему привлекательным, в отличие от асбестовского леса, от закатного солнца, опаляющего прощальными лучами окна самого родного в мире дома, который теперь снова принадлежал его настоящему владельцу.

Следующий день он снова провел на холме, вперив взгляд в скромную и ничем не примечательную Байду.

- Байда и есть байда, - посмеивался Глеб, но что-то внутри неприметно саднило, заставляя вновь и вновь поднимать взгляд на ее вершину.

Подъем на гору давался и новичкам, особенно если те оставались ночевать у самой вершины. И проводник – суровый монгол, ровесник Глеба, окинув взглядом его чахлую фигуру, бросил только:

- С ночевкой идем.

Шли медленно с длинными и частыми остановками, во время которых Глеб валился на траву, чтобы отдышаться и придти в себя: на обозревание окрестностей не было ни сил, ни желания. Но ближе к вершине открылось вдруг второе дыхание, и он стал понемногу расспрашивать своего спутника о тяжелой жизни жителей предгорья Белухи.

- Да я тут недалеко живу, - махнул он рукой куда-то влево. – Своими руками выстроил дом, вот туристов вожу в горы, на озера. На жизнь хватает.

Глеб насторожился:

- Прямо на склоне горы дом выстроили?

- Да мы уж мимо него прошли пару часов назад. Он у меня неприметный с виду.

Странное желание осело илом вдруг в душе Глеба. Он догнал провожатого и схватил его за рукав:

- А могу я у вас угол снять на пару недель? Вещи только с турбазы заберу…

Мужчина нахмурился, но не отказал, только предупредил:

- С удобствами у меня негусто, сами понимаете. Ни канализации, ни проточной воды. Моюсь тоже кое-как, до бани все руки не доходят, какой год собираюсь построить. Еда самая простая. Не знаю, как вы, городской, да и хилый еще такой, вынесете все это.

- Мне надо очень, - настойчиво пробормотал Глеб. – Брата хочу найти.

- А где он? Брат ваш.

- В Беловодье, - просто ответил Глеб, отчего-то уверенный, что так оно и есть.

Ночь они провели в палатке, перекусили консервами, разогрели на костре холодный чай. Все тело ныло, было адски холодно, хотелось выпить и закурить, но какой-то крошечный островок трезвости и здравомыслия в мозгу требовал ясности мысли, и Глеб терпел, и сам толком не понимая, зачем.

Горец – так про себя прозвал безымянного спутника Глеб – разбудил его в половину пятого утра – встречать рассвет над Белухой. Глеб успел только выползти из палатки, захватив термос с ледяным чаем и засохший бутерброд, и замер, увидев, как медленно наползает золотисто-розовая пелена на снежные вершины трехглавой Белухи. Озеро у ее подножья с этой стороны не просматривалось, но Глебу казалось, что он все равно видит его зеркальную гладь, подступающую к самим горам, отражающую их таинственную суть, и в этом отражении рождающую что-то новое, запредельное, параллельное этому миру, подобное другому – пятому – измерению, в котором, наверное, сейчас и пребывал Вадим – Беловодье. Суды, деньги, концерты, песни, Агата, склоки, похоть, безумие, конкуренция – все в те минуты почудилось Глебу каким-то мусором, застывшим без всякой формы на пике горы – толкни этот безобразный ком, и он полетит в пропасть, чтобы навсегда избавить их исковерканные жизни от себя. Да только не мусор это был, это были они сами - наглые, эгоистичные, бессердечные, ненавидящие, ворующие и требующие незаслуженного, похотливые безумцы, сросшиеся спинами. Так и жили они – смотрели в противоположные направления и друг друга не видели, но и оторваться от спины второго не мог ни один из них, ибо у обоих был общий позвоночник. Глеб вдруг совершенно ясно увидел эту картину ненавистного единства их с Вадимом – словно сидят они оба на вершине Белухи спина к спине и ненавидят до дрожи, а срослись так, что не разорвать – только позвоночник покалечится, и оба останутся инвалидами.

- Что, собственно, и произошло, - одними губами прошептал Глеб, наблюдая за тем, как тает постепенно розовая дымка, уступая золотым всполохам, озарившим далекие вершины Белухи – трехглавой горы. Трехглавой, словно дракон. Трехглавой, словно Агата Кристи…

- Так ты про Беловодье, выходит, знаешь? – на плечо ему легла тяжелая рука горца.

- На турбазе в двух словах рассказали. А туда как-то попасть можно?

- Ну разве что мысленно, - усмехнулся горец. – Путь туда не нашел пока никто, да и тут все тропы исхожены. Не на этой земле искать дорогу в Беловодье…

- А он вот нашел, выходит. И ушел от меня туда.

- Предал он тебя, да? А ты его? Счастливые люди не ищут путь в Беловодье…

На турбазу они вернулись к вечеру. Глеб остался еще на одну ночь, а наутро горец пришел за ним, чтобы помочь перебраться к себе в хижину на склоне Байды. Жилище его располагалось на середине пути к вершине, и остаток дня утомленный Глеб провел на полу на жестком матрасе. Хозяин накормил его гречкой с тушенкой и оставил выспаться.

Каждый день Глеб ставил будильник на пять утра, чтобы успеть застать хоть кусочек того дивного рассвета, что довелось ему увидеть на вершине Байды, и с каждым новым рассветом в душу его вливалось что-то неведомое – покой. Он наконец-то обрел покой. Он мало ел – и самую простую пищу, крепко спал, много гулял, сильно похудел и страшно уставал, но разум его больше не бунтовал против реальности, а мизантроп, населявший его мозг, зачах как-то сам собой. Он даже расстроился, когда двухнедельное пребывание на горе стало приближаться к завершению, и он попросил горца позволить ему остаться еще.

Вадим в эти дни превратился для него в неуловимую недоступную тень прошлого, Летучий Голландец, Китеж-град. Когда Глеб вспоминал прошлое – а здесь вся его жизнь вплоть до самого недавнего времени стала прошлым – ему казалось, что все это случилось с кем-то другим, не с ним, а сам он – нынешний, настоящий – всегда находился здесь. И лишь теперь, когда это неуклюжее тело доползло до Алтая, он осознал все это, ощутив, как в него вселяется что-то новое, но и одновременно что-то, всегда бывшее им самим, его сущностью, ядром его сложной разрозненной личности…