«Вы это говорите, а вы это напишите…» – кричал Стеклов[45]. И я отдал приказ, в котором воспрещал всякие попытки возврата к старому, угрожая расстрелом виновных[46].

Приказ был революционным, и его так и котировали впоследствии в белом лагере, но я-то оберегал не революцию от покушений ее врагов, а офицеров от возможных насилий над ними в случае несвоевременных, неосторожных контрреволюционных действий.

Эта напряженная, но сумбурная деятельность, полная противоречий, начиная с вечера 27 февраля по утро 2 марта меня измучила. Революционный поток нес меня как щепку и заставлял делать то, что противоречило всем моим представлениям того времени.

Противоречия нарастали не только между различными слоями русского общества, но и в самих этих слоях, между массами и теми органами, которые их представляли и, казалось, должны были бы отражать их взгляды.

В этом клубке противоречий разрастались контрреволюционные настроения и назревали столкновения, которые в конечном счете привели к Гражданской войне.

Вспоминая настроения, царившие в России от февраля 1917 года до конечного разгрома контрреволюции, картина отношения всего населения страны к революции рисуется мне в виде движения всех классов и состояний народных масс по многоступенчатой лестнице, на вершине которой возвышается победоносная «Революция».

Поначалу почти все, за малыми исключениями, стремятся к ней.

Но очень скоро отдельные группы в лице своих представителей задерживаются на промежуточных ступенях, на которых находят то, чего они ждут от революции и чем довольствуются. На каждого стоящего ниже они смотрят как на врага революции и готовы бороться с ним, но сами, обычно не желая этого сознать, тормозят течение революционного потока. Так было на деле в течение трех лет Гражданской войны, пока народные массы не смели ʹ последовательно все эти контрреволюционные плотины и восприняли революцию в ее конечном воплощении.

В одной из своих статей в 1917 году И. В. Сталин приводит отзыв К. Маркса[47] о революции 1848 года, в котором он объясняет незначительность достигнутых ею результатов тем, что в Германии не возникло тогда сильной контрреволюции, которая подстегивала бы и укрепляла революцию в огне борьбы.

В России контрреволюционные настроения стали проявляться очень скоро и, нарастая день от дня, вылились в конце концов в сильное движение, поднявшее миллионы людей на борьбу с революцией. Свыше трех лет Россия находилась в огне Гражданской войны, пока контрреволюция не была окончательно подавлена.

Однако с разгромом контрреволюции на российской территории не закончилась борьба с нею.

Октябрьская революция вылилась в явление не только местного, российского значения, а всемирного, и против нее мобилизовались контрреволюционные силы всего мира.

Эта борьба не закончена, и она протекает на наших глазах в настоящее время.

Трамваи не ходили, извозчиков не было, но в городе наступило спокойствие, чувствовалось даже какое-то праздничное настроение.

По дороге мне бросились в глаза расклеенные на стенах домов объявления. Я подошел к одному из них и прочел: объявление оказалось копией «Приказа № 1».

Содержание приказа меня не удивило. Я имел все основания ждать появления такового: накануне вечером какой-то солдат, назвавшийся членом Совета рабочих депутатов, приглашал меня совместно выработать правила взаимоотношений солдата и офицера на новых, революционных, началах. Я отказался, а он, круто повернувшись, бросил мне через плечо: «Тем лучше, сами напишем…»

Теперь я видел, что в Совете рабочих депутатов действительно писали нечто совсем новое, в корне подрывающее основы старой дисциплины и, несомненно, лишающее начальство возможности управлять вверенными ему частями. Старая армия, при наличии новых порядков управления ею, уцелеть долго не могла – это казалось мне ясным. Потому этот «Приказ № 1» сразу представился мне первым шагом революции в новую область. Теперь дело касалось не только упразднения самодержавного царя, тут поднимался вопрос об изменении старых порядков, старых взаимоотношений. Я чувствовал, что за этим новым революционным шагом последуют и другие, разрушающие все основы старой государственности. Революция шла много дальше, чем мне это казалось допустимым, и я невольно задумался над тем, какими средствами может быть положен предел ее развитию.

Все эти мысли, внезапно нахлынувшие мне в голову, я формулировал час спустя в беседе с моей невестой и ее братом. Картина, которую я нарисовал им, описывая все пережитое мною в Таврическом дворце за эти дни, утрата привычного для них «порядка» невольно вызвали с их стороны тревожный вопрос: «Что же надо делать, чтобы не допустить полного “развала”?»

«Чтобы остановить развившееся движение, есть лишь одно средство: окунуть руки по локоть в кровь, – сказал я, – но в настоящую минуту я не вижу для этого ни возможностей, ни охотников».

В дальнейшем охотники лить кровь в братоубийственной войне нашлись, и потоки крови были пролиты, но остановить Революцию они не могли.

Утром 3 марта я пришел в Таврический дворец. В Военной комиссии меня встретил полковник Якубович[48], один из привлеченных мною офицеров Генерального штаба для упорядочения работы в комиссии. От него я узнал об отречении Николая Второго от престола, о сформировании нового «Временного правительства»[49] с кн. Львовым[50] во главе, о том, что военным министром назначается А. И. Гучков.

В этот день, как и в течение нескольких последующих дней, Государственная дума оставалась тем центром, к которому были обращены все взоры и надежды большинства населения всей России.

Об этом свидетельствуют те бесчисленные приветственные телеграммы, адреса и депутации, которые приходили не только из организаций с преобладанием буржуазного элемента, как городские думы, земства, приходы, но и от рабочих крупнейших фабрик, заводов и копей. Если рабочие заводов Петроградского района шли в Таврический дворец потому, что там заседал их орган, с которым они поддерживали связь с первых дней революции, – Совет рабочих депутатов, то приветствия из провинции шли сплошь на имя Государственной думы и ее председателя. И. В. Сталин в своих статьях в 1917 году отмечает инертность провинции, в каковой первое время после революции нашло опору Временное правительство. В первые дни марта эта инертность по отношению к революции проявлялась в приветствиях по адресу того органа, который, не являясь революционным по существу, силою обстоятельств вынужден был возглавить революцию на ее первых шагах – по адресу Государственной думы. Говорить нечего, что такие настроения продержались очень недолго. Авторитет Думы не только в столице, но и в провинции угасал на наших глазах с каждым днем, в то время как в удвоенной пропорции росло влияние Совета рабочих депутатов. С утратой авторитета Государственной думой все больше и больше сторонилось ее и Временное правительство, которое вышло из ее же рядов.

Кроме председателя Совета министров князя Львова, все остальные министры являлись политическими деятелями, членами парламента.

Львов был очень популярным земцем (зачеркнуто: деятелем. – Прим. сост.), но отнюдь не активным политическим деятелем, а скорее хозяйственником. Может быть, это и являлось причиной выдвижения его на ответственный пост главы правительства в момент, когда война подорвала производительные силы страны (зачеркнуто: мира. – Прим. сост.).

Все члены Совета министров, конечно, сознавали, что буржуазная Дума должна быстро потерять значение в стране, охваченной революцией, а потому заблаговременно отгораживались от нее, считая себя ответственными лишь перед предстоящим Учредительным собранием.