Временное правительство сформировалось не без трений.
П. Н. Милюков[51], которому был предложен портфель министра иностранных дел, и Гучков, будущий военный министр, в первый же день сформирования Временного правительства стали отказываться от вхождения в состав его.
Милюков отказывался из принципиальных соображений. По складу своего характера и мышления он был непреклонный доктринер. Упрямый приверженец конституционной монархии, он не допускал создания правительства иначе как по передоверию власти министерству главой страны – монархом. Милюков точно не хотел считаться с тем, что в стране революция и что в ходе ее может оказаться невозможным придерживаться тех форм правительственной структуры, которые пригодны в мирном течении жизни страны.
Между тем отношение масс к монархии должно было бы быть ему известно уже по личному опыту: в одном из полков Петроградского гарнизона, когда он заговорил о желательности утверждения в России конституционной монархии с прежней династией, с регентством великого князя Михаила Александровича, из толпы послышались протесты: «Долой великих князей… он опять хочет насадить нам на шею монархов». Ему с трудом удалось успокоить собрание заявлением, что он высказал лишь свое личное мнение. Однако, по-видимому, он остался при прежних убеждениях и надеялся все же провести их в жизнь.
Милюков был человек не только высокообразованный, но обладал и известным научным стажем. Он был профессором истории, был знатоком конституционного устройства всех европейских стран и Америки, основательно знал несколько иностранных языков.
Глава Конституционно-демократической партии, так называемой кадетской, со дня ее возникновения, он был в то же время членом III и IV Государственных дум.
Высокая эрудиция Милюкова вызывала во мне уважение к нему, но проводимая им политика часто казалась мне непоследовательной. Исповедуя парламентаризм, т. е. порядок, который на каждом шагу требует компромиссов, он обычно ни на какие компромиссы не шел. Его непреклонность часто создавала большие затруднения при заключении соглашений между политическими партиями, которые с современной точки зрения свободно укладывались в один «ящик».
Однако в те времена эти, казалось, близкие по существу партии в некоторых вопросах, главным образом в своих отношениях к царской власти, стояли на труднопримиримых позициях, и соглашения меж ними добиться было нелегко. Во время войны создано было соглашение между центральными партиями Государственной думы под названием «Прогрессивный блок»[52]. Он объединил «Националистов»[53], партию «Центра»[54], «Октябристов»[55], «Кадетов»[56]. Все это были либералы различных толков, но сговориться на общей политической линии им было нелегко, и упрямство Милюкова не раз грозило разрушить налаживающееся соглашение.
Милюков, конечно, был далеко не революционер, и если по временам грозил правительству революцией, то делал это из тактических соображений, отнюдь не желая ее возникновения. Потому, казалось бы, как постепеновец он должен был бы оценивать по заслугам каждый шаг по направлению к той цели, которую он себе ставил – утверждение конституционной монархии. Я готов был понять, что в III Государственной думе, выступая с трибуны, он боролся против политики Столыпина[57]. Но меня удивляло то, что, оценивая политику Столыпина, в то время когда его уже не было на свете, он не хотел признать, что, несмотря на многие далеко не конституционные приемы управления Столыпина, в своем отношении к Государственной думе Столыпин налаживал пути для создания тесной связи между правительством и народным представительством. Мне пришлось много беседовать с ним по этому поводу, когда мы вместе ехали в составе парламентской делегации в 1916 году в союзные страны.
Милюков был сторонником активной политики на Балканах. Он одно время непосредственно, лично играл какую-то политическую роль в Болгарии. В то же время он всегда выступал в думе против ассигнований на армию, хотя должен был бы понимать, что наша активная политика на Балканах легко может привести к войне – ведь ключ от проливов лежал в Берлине.
В некоторых его выступлениях он рисовался мне человеком, сидящим на суку дерева и рубящим сук у его основания.
Такой характер носила его нашумевшая в свое время речь, получившая известность под названием «Глупость или измена».
В ней, конечно не называя имен, он вполне прозрачно говорил о жене царя, таким образом толкуя ее поступки, что приходил к альтернативе «глупость или измена». Эти слова он повторял неоднократно. Говорить нечего, что эта речь лила воду на колесо революции. Не потому, что она усиливала ряды ее сторонников, – они были надежно сплочены и без того, но она, несомненно, ослабляла фронт защитников монархии, она подрывала доверие к носителю верховной власти при наличии жены-изменницы. Помимо того, эта речь была несправедлива, поскольку выдвигалось подозрение в измене. Сознательной измены со стороны Александры Федоровны, конечно, не было. В ее поступках можно было найти бестактность, даже глупость, но Милюков говорил об измене, и это страшное обвинение должно было колебать устои монархии. Могло ли это быть желательным для сторонника монархии? Речь Милюкова не была допущена к опубликованию, но она ходила по рукам в столице в размноженных списках. Несмотря на мое критическое отношение к политике Милюкова, я положительно смотрел на его назначение министром иностранных дел, он казался мне наиболее подготовленным лицом для занятия этого поста.
Причины отказа А. И. Гучкова от поста военного министра были иного порядка.
Вернувшись из Пскова после отречения царя, он произнес на вокзале в толпе рабочих речь, сообщил о добровольном отказе царя от престола и в заключение провозгласил царем Михаила…
Это провозглашение вызвало взрыв негодования в толпе, и Гучков был тут же арестован рабочими. Понадобилось вызвать роту измайловцев или егерей, чтобы освободить его.
Арест так подействовал на Гучкова, что он решил отказаться от исключительно ответственного в тот момент поста военного министра.
А. И. Гучков был человек совершенно иной складки, чем Милюков. Он был далеко не так образован, как Милюков, я даже не убежден, имел ли он образование выше среднего, но репутацией человека умного он, несомненно, пользовался.
Относительно этой оценки «умный» я заметил, что люди часто дают ее человеку, обладающему большой эрудицией и способностью доказывать выдвинутое им исходное положение с неопровержимой логикой, хотя само исходное положение бывает не только очень спорным, но даже в корне неправильным. В чем же ум в таких случаях?
Гучков казался мне человеком, способным правильно оценивать обстановку по существу и умеющим логически обосновывать свою мысль, но знаний дела, за которое он брался, у него не хватало, в нем всегда чувствовался дилетант, может быть и умный, но часто очень поверхностный. У него была тяга к военному делу, но с ним он не ознакомился основательно ни практически, ни теоретически.
Во время Англо-бурской войны 1899 года он отправился в Южную Африку, собираясь воевать на стороне буров, но никакого участия в военных действиях не принимал.
В начале девятисотых годов он поступил в пограничную стражу на Дальнем Востоке, но вскоре был уволен приказом министра финансов Витте, которому подчинялась пограничная стража, за то, что затеял дуэль с одним из чинов стражи, и когда тот отказался драться, Гучков оскорбил его действием, попросту дал пощечину.
Он принимал участие в Русско-японской войне 1904–1905 годов, но не в войсковых частях, а в качестве уполномоченного Красного Креста.
