– Все-таки Великая Отечественная была хорошей войной, – выдает на прощание Надежда Ильинична Ба-туринцева, и ты понимаешь, до какой же степени отчаяния нужно довести человека, чтобы тот посчитал войну, унесшую миллионы жизней, «хорошей»! – А нынешняя война – плохая, – заключает она. – Непонятная война – за что, за кого и против кого. За кого угодно, только не за нас.

На протяжении трех лет чеченской войны власти не раз намекали: мол, не станет Хаттаба с Басаевым – это и будет означать конец войне, именуемой «антитеррористической операцией». И тогда, наконец, огромный, никаким здравым смыслом не оправданный, почти 100-тысячный боевой контингент, противостоящий 600-тысячному населению Чечни и «2000 боевиков» (официально объявленные цифры), сможет покинуть республику, а с этим сойдут на нет убийства, пытки, зверства и похищения людей силами господ в погонах, а также неизбежное при оккупационном положении армии массовое «военное» мародерство.

Ждали-ждали, и дождались… О кончине, «в связи с долгой и продолжительной болезнью», и Хаттаба, и, предположительно, Басаева торжественно объявлено – войска же остаются на месте, да и в методах ведения войны никаких изменений не произошло: идут «зачистки», не прекратилась работорговля живым и мертвым товаром силами военнослужащих как главное «боевое мероприятие» в Чечне, тысячи семей ищут своих похищенных родственников и, в лучшем случае, выкупают их трупы у «защитников Родины от терроризма».

Имран Джанбеков из селения Гойты Урус-Мартановского района был очень высокого роста. И только двадцати двух лет от роду. Эти обстоятельства и решили его судьбу. В соответствии с традициями, укоренившимися в Чечне, Имрана увезли ночью – и с концами. Как многих других.

– Я теперь каждое утро встаю и отправляюсь искать сына, – говорит потухшая красавица Зайнап, мать Имрана. Она опустила голову, так что виден только высокий лоб и волосы, и вырисовывает безжизненными пальцами на скатерти бесконечные круги своей безнадеги.

– Куда отправляетесь?

– Куда глаза глядят. К Урус-Мартановской комендатуре, в МВД в Грозный, в республиканскую ФСБ… Показываю фотографию, прошу, может, хоть кто-то… И вот недавно в одной из этих структур мне показали протокол задержания другого парня… И я прочитала в графе «причина задержания» – просто «выс.рос.». То есть «высокий рост».

– Не может быть!

– Я тоже сначала так подумала, но… Куда деваться? Своими глазами видела. Моего Имрана тоже не за что было забирать, кроме как за этот «выс.рос.».

В последние годы, по требованию родителей, Имран почти не выходил из дома. Всю войну сидел.

– Почему? – спрашиваю.

– Мы берегли его. – Зайнап плачет. – Он тоже был «выс.рос.»: 1 метр 92 сантиметра. И когда стало ясно, что первым делом федералы забирают физически крепких, хорошо сложенных парней, мы даже в институт перестали его пускать – очень уж придирались на блокпостах. А потом подумали и все-таки решили: надо учиться, и по очереди – то я, то отец – ездили с ним на занятия в Грозный, ждали там и сопровождали обратно.

Провожать 22-летнего, подобно детсадовцу?… Однако такова современная многострадальная чеченская жизнь.

– Но не уберегли мы нашего старшего. – Зайнап смотрит перед собой, как на похоронах. – Днем-то сопровождали, а они пришли ночью. Ровно в пять минут первого. Все – в масках. Было два БТРа и военный УАЗик на улице. Сына посадили в БТР. Я бежала за машинами и кричала: «Имран! Имран!» Так добежала до выездного, в сторону Грозного, блокпоста. Оттуда: «Стой! Стрелять будем!» А я кричу: «Стреляй! Убийцы! Сына моего похитили! Вон в тот БТР, который вы только что пропустили без проверки, его пихнули!…»

Солдаты, охранявшие блокпост, опустили автоматы, не стали стрелять в мать. Единственное, что она увидела: «02» на заднике БТРа. В Чечне все знают, что значит «02» – бронемашина принадлежит внутренним войскам МВД.

Никто теперь не знает, где похищенный парень высокого роста, все силовые и военные структуры Урус-Мартановского и всех иных районов, а также соответствующие республиканские ведомства, заявили, что не забирали… Джанбековы написали заявления во все прокуратуры и всем главам администраций – от Ясаева, главы Урус-Мартановского района, и Ахмата Кадырова, руководителя Чечни, до Путина. Письма, жалобы, петиции… Все оказалось бессмысленным.

Во всем мире матери живут надеждами – это их жизненное кредо, от которого зависит будущее планеты. Если ребенок болен – надеждами, что будет обязательно здоров. Если оступился – что исправится. Если пропал – что найдется. Такова и Зайнап.

– Люди говорят, если через 5-7 дней не выбросили труп, значит, хорошо…

– передает Зайнап один из мифов сегодняшней Чечни. – Значит, он выдержал пытки первых дней, и его отправили в Ханкалу. Он – крепкий, он выдержит. Только мне снится, что он стоять не может, били его сильно…

Сердце матери хочет верить в этот миф. Однако есть чеченская реальность. Она состоит в прямо противоположном: если за 5-7 дней человека не вырвали из федеральных застенков – ищите труп…

– Таких, как мы, родителей сегодня много по Чечне, – продолжает Зайнап. – Сотни, тысячи… Мы часто теперь стоим до комендантского часа на Ханкалинском повороте – оттуда дорога прямо к военной базе.

– Зачем вы там стоите? Чего ждете?

– Информацию о своих. Иногда оттуда, от офицеров, подъезжают к нам посредники, объявляют цену на тех, кто еще содержится… Или на трупы.

Так проходят дни Зайнап и Адлана Джанбековых. А по ночам родители Имрана гадают – как и в тысячах других чеченских бессонных домов, – пытаясь понять, что они сами сделали «не так», в чем не угодили федералам, в чем мог быть виновен их сын?

Джанбековы находят лишь одно: Имран хорошо знал турецкий язык, два года отучился в Стамбульском колледже. И может быть, кто-то донес об этом.

– Но знать язык – это хорошо, – говорю я.

– У вас – да. Но не у нас. Федералы могли подумать, что в Турции он набрался чего-то плохого… – объясняют родители, как понимают жизнь вокруг. – Когда я вспомнила про турецкий язык Имрана, то везде, куда хожу на его поиски, стала объяснять, что тогда в Турцию наших ребят отправляли учиться по решению российского правительства! Сам вице-премьер Лобов курировал этот обмен. И Имран, ему было лет 15-16 тогда, не может сейчас за это отвечать! Но нам некому это рассказать. Никто не слушает. Сколько ни перебираю жизнь сына, ничего больше опасного не нахожу. Я так уверена, потому что он все время был при нас.

Наступает вечер и в другом гойтинском доме. Сюда недавно «выдали» труп похищенного военными человека. А говорим мы с 20-летним Саламбеком, племянником погибшего, – о том, что делать дальше, о смысле всего происходящего, о том, что думают об этом молодые чеченцы…

Жизнь приучила Саламбека молчать. Всегда и при любых обстоятельствах. И он немногословен, как многолетний заключенный концлагеря.

– Что сегодня вообще делать молодежи в Гойтах, кроме как прятаться от федералов? Не могут же, в самом деле, 18-25-летние парни три года подряд, изо дня в день, сидеть дома, чтобы только все знали, что они не воевали? – спрашиваю я.

– Что нам делать? Помирать, – отвечает Саламбек.

Надеюсь, Саламбек, в силу возраста, так шутит. Ерничает? Иронизирует? Ничего подобного. Молодые тут вообще редко смеются – отвыкли. Вон сколько свежих могил на гойтинском кладбище. Саламбек совершенно серьезен – на его бесстрастном малоподвижном лице гримаса мучительной безысходности, крупные глаза над широкими застывшими скулами смотрят упрямо и с укором.

Большинство выживших к этому моменту людей в Чечне чувствует отчаяние, живет в этом отчаянии – кромешном, как пасмурная беззвездная ночь. Это и есть главный результат методов тотального правового беспредела, примененных к населению в ходе второй чеченской войны. Из села выходить – опасно для жизни – заберут, по селу гулять – опасно для жизни – заберут. Молодых федеральная «метла» вычищает ежесуточно. Урус-Мартан навестить – тем более нельзя, по пути, на дороге, полно блокпостов, и каждый может стать самым последним в жизни – примеров чему тьма.