«До большака, что пролег из Касимова в Туму…» До большака, что пролег из Касимова в Туму, С Гиблиц, Гуся (он Железный, не путать с Хрустальным) Бабы идут уловить хоть какую фортуну, То есть продать кое-что. Притомились, устали. Насобирали грибов, всего больше, конечно, лисичек. Благо, от дома до леса совсем недалече. Мелочь несут – тех же, скажем, хозяйственных спичек, Ведра черники, что зренье угасшее лечит. Гриб, он в ходу – и сухой, и соленый, и свежий. И нарасхват, как всегда по сезону, черника. Лишь на дары на лесные сегодня надежда, Благо, лисичка совсем не бывает червива. Засветло встали, шагали, не жалясь на грузы. Пнями-колодами до крови ноженьки сбили. Трасса шумна. Помидоры везут и арбузы Длинной армейской колонной с Кавказа джигиты. Варя приперла чугун с рассыпухой-картохой. Поля сварить догадалась наваристый борщик. Все разбирают на трассе довольно неплохо, Все раскупает отнюдь не скупой дальнобойщик. Пыль от колонны груженых машин оседает. Так вот зимою, внезапная, катится вьюга. «А у тебя, я гляжу, все один покупает, — Молвила Поля, – хитрющий такой шоферюга. Точно, барыга! Нужны ему ягоды-травки! Все покупает с какой-то улыбкою мерзкой. С ним ты зачем отъезжала до автозаправки? Чем, говоришь, расплатился? Тушенкой армейской? Дура! Небось, там одна непотребная соя! Что, без тушенки борщи получаются жидки?..» Тихо бранясь, огрубевшие пальцы мусоля, Деньги считают, домой собирают пожитки. Вот собрались, на дорожку водички напились, Каждая все-таки выручке нынешней рада. Надо еще добрести до Гуся и до Гиблиц, Утром опять по грибы и по ягоды надо. «Тряской дорогой, с ухабами, ямами…» Тряской дорогой, с ухабами, ямами, — Эй, осторожней! — Думая думушку, еду я с ярмарки Пустопорожний. Пилит, как червь золотистое яблоко, Женушка Варя, Что задарма перекупщику Якову Отдал товар я, Что надурили меня, облапошили Яковы снова… «Ладно, не ной! Но зато ты с галошами — Чем не обнова? Трудные, Варя, но духом не нищие Прожили годы. Глянь, я с какими купил голенищами Нынче заброды! Славная ярмарка! Тихая, мирная. Дивная осень!.. А золотую я выловлю, милая, Невод забросив… «Как же здорово здесь! Он не выцвел, покоясь…» Как же здорово здесь! Он не выцвел, покоясь под небом, Старый пруд за селом, мой Байкал, мое озеро Рица… В ожиданье машины с продуктами, главное, с хлебом, Новость в городе вызнав, говорила вчера фельдшерица: «Да, с армяном… Ашот… родила еще в прошлое лето… Представляете, бабы, а мы и не знали доселе! Ну так вот, узнаю: поместила в приют Виолетта Годовалую дочь. Как порушило времечко семьи! Да, он выгнал ее… Опростала, как водится, брюхо. И – трава не расти! Эх, взглянула б на дочку мамаша!..» И мне вспомнилась тотчас Виолеттина мама — Надюха, Девка с горькой судьбой, раскрасавица сельская наша. От ее красоты не укрыться, бывало, не деться. Равнодушно смотрю на дурацкие конкурсы в мире. Каюсь, сам пацаном на нее я любил заглядеться. Она старше меня была года на три, на четыре. Нет, пожалуй, на пять. Ведь она же ровесница Нине. Ухажеры вились возле тихого домика крали. Вон их дом край села, если можно назвать будет ныне Домом ребра стропил, потому как железо украли. Соблазнив неземной красотою иных побережий, На крутой иномарке, на белого цвета «Тойоте» Девку попросту выкрал однажды кавказец заезжий. Надя крикнула всем, уезжая: «Здорово живете!» Ей «останься!» кричали, но были мольбы бесполезны И трава-мурава затянула тропинку к порогу. Год назад умерла от какой-то тяжелой болезни. Виолетта рожала, а Надя преставилась богу. Все о Наде и дочке я узнаю за чаем у Нины. Память детская вновь унесется далеко-далеко. Надо б завтра проведать глухие ее Палестины. Я ведь сам пацаном там порою крутился у окон. |
