«Тыщу корней помидорной рассады, демьянок…» Тыщу корней помидорной рассады, демьянок, Перца болгарского, ранней и поздней капусты Варя вчера продала за пятьсот деревянных. Как этих мятых червонцев заманчивы хрусты! Как не купить у такой вот, как яблоко, сочной Вари, которая всем улыбается мило. Восемь червонцев взяла на рассаде цветочной, Саженец розы за сорок рублей уступила. Выручку – боже, как все-таки благостно в мире! — Варя считала и видела: вкралась ошибка. «Да, еще взяли яичек десятка четыре, Лука, картошки… Совсем мою память отшибло!» Возле вокзала азартно играли в наперстки. Ну и, конечно же, бабу зазвали кидалы. Все проиграв, Варя даже завыла по-песьи: «Вот и удвоились, девка, твои капиталы! Это ж равно как дитяти украсть с пуповины! Ах, до чего ж у кидалы противная харя!..» Денег пришлось на дорогу занять у Полины. Ей ничего не сказала разумная Варя. «Дура я, дура… Одела б, обула мальчишку… Что же я дома скажу? И убить меня мало!..» «Деньги-то, Варя, опять положила на книжку?» «Да, я на целую тысячу наторговала!..» «Чем жизнь села измерена годами…» Чем жизнь села измерена годами? То урожай, то снова недород… О муже как-то Варином гадали: Откуда появился он? Так вот Что сарафанным радио надуло. И оказалась верною молва: Растратчик. Отсидел. Едва под дуло Не угодил – расстрельные дела! Угодлив до слащавости, и гадом Никто его в селе не назовет. Не то завмагом был, не то завскладом. Но счетовод – так точно счетовод! Обрел растратчик и покой, и крышу, И в Варькины объятья угодил. По отчеству – Абрамович, а кличут Не то Исаак, не то Иегудил. Где подцепила? Кажется, в Рязани Перебивался он, отбывши срок. Привлек ее красивыми глазами И хваткою хозяйственной привлек. Везде и все карманными весами Перепроверит, даже если ГОСТ. И Варя величает его Саней. Мужик, как бабы поняли, не прост. Все в дом и в дом… Хозяин, работяга! А дом какой отгрохали – взгляни! Все ничего, когда бы не спиртяга… «Ты, это, Варька, мужа приструни!» На это Варя, подбоченясь, гордо Всегда твердит заученно одно: «Еще чего! Никто не льет вам в горло. Вот Саня мой – совсем не пьет вино». «Все как-то вместе ехали в Исады…»
Все как-то вместе ехали в Исады. Полуторку вел хмурый мужичок. Вдруг взял да и поведал нам о Сане Чуть-чуть побольше Варин язычок. «Ну, были мы в Рязани в ресторане. Дороговизна жуткая – умри! Со сценой рядом столики заранее Заказаны солидными людьми. А я-то в полушубке и с вещами. Ну, знаете дорожный мой баул. Нас поначалу с Саней не пущали, Зачем-то посылали нас в аул. Но Саня молвил: «Это… вы почутче! Со мною дама. Мы не моряки, Не чухлома какая и не чукчи. Извольте-ка нам выдать номерки!» Да, Саня мой, он сроду не в «атасах». Чай, за плечами институт тюрьмы. Трояк всучил кому-то (при лампасах Его штаны) – и приземлились мы. Присели и, оправясь от испуга, Я оглядела зал из-за стола. А блузка на мне, девоньки, из пуха, Как скатерть, белоснежная была. Оркестр гремел, а по тарелкам били Седой старик и парень молодой. Артподготовка в Сталинградской битве Ничто в сравненье с музыкою той. Затем на сцену выскочила гёрла, А с нею восемь телок и коров. Вороною во все воронье горло Закаркала. То дедушка Крылов, Со школы помню, эти о вокале Вороны глупой, стырившей сырок, Сказал слова. Хоть водку все лакали, Так голосить нельзя, помилуй бог! В меню – такая книжечка во злате — Грибы мудрено названы «жюльён». Им бы откушать нашей благодати С домашнею сметаною! «Жульё!» — Так и сказала. Слышал даже повар. У той, что Саня гёрлой величал, Видать, до спазм перехватило горло И нить бретельки поползла с плеча. Нас почему-то, как героев павших, Угрюмо провожали в гардероб. В гостиницу не солоно хлебавши Вернулись на перины мы сугроб. Да, вспоминаю, там тарелки била Любовница какого-то осла…» «А дальше, Варя, дальше-то что было?» «А все, что и бывает опосля!» «Помню, что было холодно. Помню, были наги…» Помню, что было холодно. Помню, были наги леса. Ранней весной, на Сретенье, снег еще не сошел, Случилось в селе событие, достойное книги Гиннесса: Срок отбыв наказания, Кузин пришел Сашок. «Только что из колонии! – бабы в селе заахали. – Ой, а худой-то, батеньки! Смирен на вид, а так…» Брата его припомнили, как тому забабахали За бандитизм и насилие, кажется, четвертак. Кузин проведал родичей и наведался в чайную. Выпил портвейна красного и, распахнувши дверь, Молвил во всеуслышанье: «Совесть, односельчане, моя Чище стекла теперича, чище стекла теперь!» Эх, до чего ж преступники на повороты резвые! Спец по делам поваренным, пробуя острый нож, Кузин этим же вечером курами не побрезговал — Шеи свернул двум Вариным и Полининым тож. Утром по следу снежному взяли его с подельником, Тоже с башкой бедовою, хоть оторви и брось. Новое дело Кузину завели с понедельника. Следствия, как мне помнится, быстро крутилась ось. Помню, по репродуктору что-то Эмиля Гилельса Передавали. Славный он все-таки пианист! Бабы мудро заметили: «Надо бы в книге Гиннесса Случай сей оприходовать. Кузин – большой артист!» |
