Темнеет снег на колеях дороги, плывут по рекам тающие льды, и мокрые калоши на пороге оставили апрельские следы. На Волге, на Оби ли, на Днепре ли летящих птиц растянутая нить… Всегда сильнее чувствуешь в апреле, как всё на свете жадно хочет жить! Как всходит в землю брошенное семя, и оживают талые поля, и мокрая, любимая земля всегда еще любимей в это время! Но в это время… Под крылом ложится норвежский снег, балтийский синий лёд, чужие горы, земли и границы… Чего он хочет, этот самолёт? А летчик вниз на землю смотрит зорко, он видит: реки – будто бы ручьи, в которых сын, мальчишка из Нью-Йорка, пускал вчера кораблики свои. Не видит лётчик, как из-под ручонки, прищурясь на весенний яркий свет, с земли на самолёт глядит мальчонка с таким же пароходом из газет. Он рад весне! Он весело хохочет! А мне на сердце давит страшный гнет: чего он хочет, этот самолёт? Чего американский лётчик хочет? Быть может, он слова услышит эти. Быть может, он, не подымая глаз и вспомнив сына своего, ответит: – Солдат не мог не выполнить приказ. И отвернется в сторону куда-то, и голову наклонит, может быть… Но если трудно говорить с солдатом, с женой солдата буду говорить. Ты, мать американского ребёнка, смотри: и у меня растёт сынок. Он, как и твой, смеётся звонко-звонко, как маленький серебряный звонок. Как твой, мой мальчик тоже любит книжки, как твой, не плачет, падая с крыльца. Но – слышишь, мать нью-йоркского мальчишки? — у моего мальчишки нет отца. Твой муж летит над городом Либава, внизу – чужая мирная страна. …Я говорить с тобой имею право затем, что я – такая – не одна. Затем, что встали воины Вьетнама, Корея бьется, чтоб детей спасти. Затем, что в мире вместо слова «мама» всё чаще слышно: «Мама, защити!» Затем, что бомбовоз тяжелокрылый рокочет над детьми моей страны… А под крылом его лежат могилы солдат недавно стихнувшей войны. Лежат могилы, холмики, пригорки… В одном (я так и не нашла его), в одном – ты слышишь, женщина Нью-Йорка? — лежит отец сынишки моего. …Моторы небо голубое точат, и всё не прекращается полет. Я очень помню всё, чего он хочет, твоей страны военный самолёт. Я помню: самолёты ясным летом к советскому летели рубежу. Мне очень трудно говорить об этом, но я тебе об этом расскажу. 1 И не видел никто, и не знает никто, и в какой это день, и в котором году — бросить книги и в сад убежать без пальто. – Хорошо? – Хорошо! – Не уйдешь? – Не уйду! В эту первую ночь и не думала я, сколько будет ночей и воды утечет. А напротив в окне наклонились друзья, до утра, до рассвета готовя зачёт. Этой ночью такая была тишина, что, казалось, ко мне наклонилась едва и стоит за спиной вся большая страна, чтоб услышать, какие ты скажешь слова. …Я не помню, что я говорила тогда, и как первый трамвай прозвенел в тишине, и как в небе последняя гасла звезда, и как свет погасили ребята в окне. Я немало увижу, узнаю, пройду, но – о чем мне ни думать и где мне ни быть, — эту ночь и рассвет в институтском саду мне, как клятву на верность, всю жизнь не забыть! И какого, и где ни найдешь ты коня, и в какой ты ни прыгнешь вагон на ходу, ты уснешь, ты проснешься – увидишь меня. – Это ты? – Это я. – Не уйдешь? – Не уйду. 2 Стопкой сложены книги, цветы на столе — я хозяйством своим занялась. Мне казалось: вся радость, что есть на земле, с этих пор поселилась у нас. Мне казалось: тебе только я и нужна, без меня ты не выживешь дня. И вставало огромное слово «жена» и краснеть заставляло меня. Мама! Ты меня учила многому: выдержанной медленной мечте, ласковому, бережному, строгому, полевой горячей широте. Ты учила первые, кривые выводить каракули-слова и иглой неопытной впервые вить узор стебельчатого шва. Мокрый невод высушить у речки, печь картошку в россыпях золы и белить бока широкой печки, дожелта выскабливать полы. И не унывать, когда устанешь, и встречать без слёз, без суеты эшелоны с красными крестами, и стирать кровавые бинты. Мама, мама! Радость и кручина! Детские далёкие мечты! Почему, зачем чужой мужчина стал дороже и родней, чем ты? Мама, что же ты не научила в свой нелегкий материнский век, что придет совсем чужой мужчина, дорогой, любимый человек?! Я к нему в любой ненастный вечер выбегу, и рада, и горда, как к тебе, единственной, навстречу я не выбегала никогда. Выбегу – то тихой, молчаливой, то весёлой песнею звеня. И такой богатой и счастливой даже ты не видела меня! |
