Не баловала судьба Эреда, привык он к трудностям и лишениям. Однако, оставшись один на ливийском берегу, он почувствовал: так трудно ему еще не было. Он сильно страдал он незнания языков, из-за своей застенчивости и замкнутости. И еще не давали покоя мысли об Агари.

Он бродил из города в город, из поселка в поселок, хмурый, потерянный, вечно попадая в сложные переплеты, натыкаясь на людей злобных или нечестных. Он зарабатывал на пропитание тем, что рыл колодцы в селениях киренских греков, стерег овец у князька насамонов — богатого североафриканского племени, смолил лодки и плел канаты на верфях пунийцев и египтян. Побывал в богатом оазисе Сива, где жили набожные и суровые аммонии, чуть было не ушел вместе с ватагой разноплеменных авантюристов искать таинственный город эфиопов Магий, слушал в корчмах россказни мореходов и бродяг Сахары о племенах неведомых атлантов, полудиких эгипатов, блеммийцев, гамфасантов, сатиров, гимантоподов… Сахара еще не была пустыней, хотя со стороны Египта постепенно надвигались пески, и могла прокормить множество племен и народов.

Прошло много времени, прежде чем финикиец опять увидел мутные воды Нила, взбухшие в паводковом оживлении, несущие вывороченные с корнями деревья, горы мусора и болотную зелень. Когда-то, расставаясь, Астарт посоветовал ему идти в Левкос-Лимен: там живут хананеи и там он, Эред, будет в безопасности — не достанут ни тиряне, ни карфагеняне. Но что ему делать в неведомом Левкосе-Лимене без Агари, без Астарта, без Ахтоя?

На пути в Левкос-Лимен он не смог не заглянуть в ненавистный для него Бубастис: Бубастисский невольничий рынок был одним из крупнейших в Египте.

Город встретил Эреда прохладой садов, журчанием вод в многочисленных каналах, воплями мусорщиков и мелких торговцев.

Невольничий рынок раскинулся на берегу канала среди старых желтеющих пальм и кряжистых ив, полоскающих свои ветви, похожие на женские локоны, в мутных водах.

Пришедших на рынок вначале встречали орды цирюльников, массажистов, уличных лекарей, розничных торговцев, которых в Египте называли шунами. Они пронзительными гортанными криками зазывали клиентов и расхваливали товар.

Старый, тощий, обожженный солнцем жрец низшего разряда в одной набедренной повязке сидел у глинобитного забора и продавал стеклянные флакончики с маслом клещевины — слабительным средством. В Египте считали, что все болезни происходят от переедания, и поэтому регулярно, на третий день каждого месяца прибегали к слабительному.

На циновке у суетливого цирюльника сидел воин-наемник неопределенной национальности; у ног его была брошена груда доспехов и оружия. Цирюльник брил ему голову бронзовой бритвой, наемник сидел терпеливо, вслушиваясь в тонкий звон бронзы, прикрыв глаза. Тут же неподалеку другой мастер бритвы и помазка совершал обрезание визжащему от боли и страха мальчугану. Слепая старуха продавала глиняные кувшинчики с целебным финиковым вином.

Чернобородый неказистый грек, одетый, как египтянин или ливиец, в короткую юбочку, восседал на пирамиде промасленных и залитых гипсом бочек и на всех языках Средиземноморья предлагал чужестранцам и "правоверным подданным величества царя Верхнего и Нижнего Египта" купить сыр, которым питаются боги на Олимпе: сыр соленый и несоленый, с вином и медом, твердый и мягкий, сыр копченый и сыр, высушенный на солнце…

Привлеченные криками, к нему подходили египтяне и иностранцы, живущие в Египте, толпились у раскрытых бочек, выбирая сыры по вкусу, их обслуживали молодые подручные грека.

Заметив в толпе внушительную фигуру Эреда, чернобородый прихлебнул из огромного сосуда, стоявшего на самой вершине пирамиды, и крикнул ему, путая финикийские и еще какие-то слова, никогда не слышанные Эредом.

— О храбрый муж, слава богам, прибой судьбы выбросил тебя к моим бочкам, но не сыр тебе нужен, я сразу вижу, и не кикеон — напиток богов… Я знаю, что тебе нужно, подойди ближе, и ты всю жизнь будешь целовать мои ноги, возносить хвалу богам. Заинтригованный Эред приблизился. Грек соскользнул на землю и из висевшей на дереве сумы извлек груду кореньев.

— Нет, и это тебе не нужно — сладкий корень от кашля. А вот белена и дурман, собранные в Вавилонии. Нет, нет, ты послушай, собирают их ночью, высушивают в тени, выдерживают в хранилище, двери и окна которого выходят на север… Неужели не купишь?

— Хорошей тебе торговли, купец, но белена мне не нужна. Скажи мне лучше…

— Да видят боги, для такого могучего мужа мне не жалко… — Он опять запустил руку в суму, поискал и вытащил на свет глиняный сосуд, заткнутый деревянной пробкой, — мне не жалко вот этого чуда из чудес — средство от облысения!..

— Не нужно мне… — сопротивлялся Эред.

— Не тебе, так твоим друзьям, родственникам, родственникам друзей и друзьям родственников!

— Скажи мне, купец…

— О видят боги, все скажу, только купи это чудо, замешенное на жире льва, гиппопотама, змеи, кошки и каменного барана! Стоит только втереть в кожу головы… Это тебе не какая-то касторка, которой мажутся бедняки…

Эред было уступил, чтобы расположить к себе этого пройдоху; ему нужен был посредник для разговора с работорговцами, но чернобородый загнул непомерную цену. На эти деньги можно было бы купить добротную египетскую унирему или стадо баранов.

Видя, что с Эреда нечего взять, грек произнес что-то по-египетски, и цирюльники, лекари, их клиенты, торговцы, нищие — все засмеялись, разглядывая Эреда.

Эред вздрогнул, как от пощечины, по лицу забегали желваки. Он неожиданно прыгнул и поймал шустрого грека за шею.

— Ну-ка, уважаемый, переведи мне, что ты сказал?

Их обступила толпа. Молодые приказчики купца побежали звать на помощь — тут же появился страж порядка, полуголый измученный маджай в старых, стоптанных сандалиях. Откуда-то набежали вездесущие мальчишки. Толпа была в восторге от того, что два чужеземца сцепились и вот-вот в ход пойдут ножи.

Но грек сдался.

— Ты хотел что-то спросить у меня, финикиец? — проговорил он с натугой, тщетно пытаясь разжать железные пальцы Эреда.

— Пойдем со мной, — сказал Эред.

— С большой радостью, только не дави мне шею, она и так у меня тонкая. Хочешь, мы будем пить с тобой кикион, напиток богов?

Эред выбрался из толпы и пошел по невольничьему рынку, обняв за плечи грека, словно тот был его лучшим другом. Маджай потерял к ним интерес, сел на берегу и, не снимая сандалий, спустил ноги в воду.

Рабы стояли на солнцепеке связками по пять-десять человек. Каждый пятачок тени был занят работорговцами и их клиентами: они беседовали, пили вино и пиво, спорили или считали слитки серебра. И только для самого ценного товара — искусных мастеров и юных девушек — нашлось место в тени у хозяйских помостов.

Рабы стояли утомленные, понурые. Не привыкший к африканскому солнцу белокожий сабинянин неожиданно пошатнулся и упал. На него набросились надсмотрщики, потом, видя, что побои не помогают, оттащили к каналу и принялись отливать водой.

Среди рабов, выставленных на продажу, были только чужеземцы — рослые и рыжеволосые арамеи, кривоногие, мускулистые мидяне, привыкшие к бешеным конским скачкам без седла, тяжеловесные, огромные ассирийцы, которых продавали по самой низкой цене — в Египте их не любили, стройные черноволосые филистимляне и низкорослые крепыши сирийцы, потомки знаменитых хеттов, память о которых хранилась в Египте со времен великих походов Рамсеса…

Измученная солнцем женщина с ребенком на руках — по облику и выговору ассириянка — отгоняла от ребенка мух пучком ивовых ветвей и умоляла прохожих:

— Купите нас, мусри.[3] Купите нас…

Для Эреда было тяжкой мукой бывать на невольничьих рынках: прошлое еще жило в нем.

— Ты заметил, финикиец, они своих совсем мало продают, — болтал без умолку грек. — У них чтут старые законы, особенно законы Хуфу и Бакнеренфа. Фараон Бакнеренф, сказывал мне один начитанный шун, еще полтора столетия назад запретил частным лицам обращать в рабство должников-египтян.