Судно было собственностью адона Агенора. Астарту понравилось все, кроме резной рожи патека на носу.

Особенно поразил его подбор экипажа. Обычно финикийские кормчие стараются завербовать «самых-самых», то есть выделяющихся среди прочих силой или умением. На палубе Астарт увидел несколько матросов, явно не обладающих ни тем, ни другим.

— Анад Охотник, — кормчий указал на жидковатого паренька с длинной шеей и ногами-тростинками.

— Неужели он так удачлив, что его зовут Охотником?

— Наоборот. Звери всегда торжествуют, а его приходится всегда выручать то из ловчей ямы, то из мангрового болота. А чаще просто избивают охотники, которым он портит охоту.

Анад подошел к ним, поздоровался. Ни тени обычного у других подобострастия перед кормчим. Только почтение. Астарта удивило лицо Анада: комичный мясистый нос, огромный, словно чужой, рот, и совсем не юношеские, с грустинкой глаза.

— Это ты отвозил кормчих Альбатроса? — глаза Анада вдруг заискрились улыбкой, и весь он превратился в мальчугана из скоморошьего балагана.

— Ахтой будет рад узнать, что на свете есть более тощие, чем он, улыбнулся в ответ Астарт.

Адон Агенор потрепал Охотника по плечу:

— Говорят, ты глотаешь камни, чтобы ветер не сдул тебя с палубы?

Моряк с кистью в руке поскользнулся на свежевыкрашенной плахе и с шумом шлепнулся.

— Это Саркатр, — сказал адон Агенор, — узнаю по звуку: всегда громко падает.

— Ну если Фага брякнется, зажимай уши, — засмеялся Анад, — пойдет такой треск, что весь Левкос-Лимен помрет со страху.

Саркатр, недовольно хмурясь, разглядывал собственный бок, запачканный в ярко-желтую краску. Это был далеко не молодой плотный финикиец с густой проседью в темных волосах и бороде.

Повар Фага, человек очень подвижной, несмотря на чрезмерную полноту, поздоровался с кормчим и Астартом и, вытащив из ножен устрашающих размеров нож, ни слова не говоря, принялся соскребать с Саркатра густой слой краски.

Еще несколько матросов работали со снастями и обивали медью концы длинного рея. Под лучами солнца на досках пузырилась смола. Астарт подцепил на палец янтарную каплю и удивился:

— Не кедр?!

— Нет, Местная акация. Здесь на берегах Нижнего моря, как зовут северяне, и кедровой щепки не найти.

— У Альбатроса суда тоже из акации?

— Что ты? Альбатрос есть Альбатрос. Его суда из вавилонского кипариса и индийского тика. Из тика — хорошие суда, крепкие, но плавать на них одно проклятье: каждая заноза вызывает нарыв.

— Я слышал, что часто мореходы называют это море Красным. Отчего?

Кормчий пожал плечами.

— Может, оттого, что море окружено пустынями. Пустыни египтяне именую "красными землями". Ты ведь говоришь на их языке? А может, оттого, что весь западный берег заселен племенами с такой же красной кожей, как у египтян.

— Адон Агенор, кто вчера пел, когда…

Кормчий странно посмотрел на Астарта и, перебив его, крикнул матросам, что на сегодня работа закончена: надвигался знойный полдень. Затем все забрались под растянутый на кольях парус. Фага с помощью Анада разложил на циновках жареное мясо, фрукты, пшеничные лепешки. Объемистую амфору с вином выудили из-под днища корабля. Кормчий представил экипажу Астарта, и тот скупо рассказал о себе. Люди слушали его внимательно, и Астарт видел по их лицам, что они догадываются о его недомолвках.

И вдруг его осенило: к нему здесь так внимательны, потому что каждый из них имеет свои счеты с жизнью. И его, Астарта, поступки близки им по духу. Близки и адону Агенору, и грустному скомороху-охотнику, и загадочному Саркатру, чьи изнеженные, нервно подрагивающие пальцы совсем не похожи на пальцы трудяги-морехода, и неуклюжему забавному Фаге, и всем сидящим здесь.

— Ну, все свободны до завтра, — произнес кормчий, поднимаясь с циновки. — Астарт, твое место в трюме, такова воля Альбатроса. Не забудь надеть на руки цепь.

Астарт лежал на голых досках в трюме. В квадрате люка — ослепительный клочок неба. По обшивке шуршали невидимые тараканы. Ему было странно чувствовать в трюме иной запах, не кедровый, знакомый каждому мореходу с детства.

Заскрипели сходни. "Ахтой, наверное", — подумал Астарт. По ступеням осторожно спускалась женщина с рогатым систром в руках.

— Темно как! — по-египетски сказала она, и голос ее показался знакомым.

— Тебя прислал адон Агенор? — равнодушно спросил Астарт.

— Да, но я тебя не вижу.

— Передай ему мою благодарность. Уходи.

— Ты меня принял за рабыню? — Она засмеялась. — Я жена Агенора.

Астарт вмиг очутился на ногах.

— Прости мою грубость, госпожа.

— Теперь ты меня не прогонишь?

— Ты здесь хозяйка. Но зачем понадобилось приходить сюда? В такую жару?

Женщина села на ступеньку. Свет падал на ее львиноподобную прическу, перехваченную золотистым шнурком с кисточкой над переносицей. Узкая полоска белого шелка не скрывала медно-красную округлость плеч. Длинные ресницы прятали в своей тени почти все лицо женщины.

— Мой муж и господин сказал: тебе понравилась моя песня.

— Так это ты пела? Боги… почему по-египетски?!

— Это египетская песня.

— Нет!

— Почему ты кричишь? Стих этот — из древних папирусов, а мелодию сложили совсем недавно, лет десять тому назад в абидосском храме богини Хатор.

Она запела с середины песни:

Хоть в Сирию меня плетьми гоните…

Астарт спустился на пол у самой кромки света. Женщина продолжала петь без слов. И вдруг замолчала.

Тихо шуршали тараканы. Женщина боялась нарушить тишину.

Астарт беззвучно рыдал, опустив голову. Женщина растерялась. Такой мужественный с виду мореход, и вдруг…

Страшное зрелище — мужские слезы. Чужая боль передалась египтянке. Она отбросила систр, прижала голову Астарта к своей груди, готовая тоже разрыдаться.

— Зачем же так? — шептала она, поглаживая, как мать, его волосы, все приходит и уходит, и нельзя оставлять горечь в сердце. Ты ведь молод, и твоя любовь вся в будущем. Любая женщина будет счастлива, если ты ее полюбишь. Ты должен радоваться жизни…

Астарт слышал ее шепот, стук чужого сердца, чувствовал прикосновение ее рук. И вдруг ему захотелось увидеть ее глаза. Он повернул ее к свету.

— Нет. То были совсем другие глаза: овальные, казалось, заполняющие чуть ли не пол-лица, — глаза египетской женщины.

— Спасибо, госпожа. Еще никто на свете, кроме нее, не мог так…

Она постаралась перевести разговор на другое, и Астарт пошел ей навстречу.

— Я видела тебя вчера. И я хочу, чтоб ты любил моего мужа и господина. Он хороший человек, но безрассуден. Его считают первым смельчаком, он дорожит этим.

— Наоборот, адон Агенор показался мне самым хитроумным из кормчих. Ведь никто не догадался надеть корзину на голову.

— Какую корзину?

Астарт рассказал, и женщина долго смеялась.

— Дружи с ним, Астарт, видишь, я знаю твое имя. Думаешь, Альбатрос зря вас свел вместе? Все же видят, кто ты такой.

— Кто же я? — насторожился Астарт.

— Как тебе сказать… с головой на плечах, но бунтарь. Так ведь?

— Это слишком лестно. Ты же меня не знаешь.

— Кто не слышал о первом шофете Тира?

— Но его же боги превратили в мышь?

Женщина улыбнулась.

— Говорят, ему и боги нипочем.

Астарт вновь помрачнел.

— Они рассчитались со мной сполна. Они и щадят меня до сих пор, чтобы голос моего сына вечно терзал мой слух.

— И ты здесь…

— Да! Ливия бесконечна, может, найдется другой мир, где можно будет укрыться от всевидящего неба. Бегу от прошлого и такого же будущего, бегу от людей, которые терпят великие бедствия, но прославляют свой заколдованный круг страданий. И попробуй открыть им глаза…

— Каждый из людей, обласканных моим мужем и господином, — тоже беглец от жизни. Редко у кого из них есть семья, а друзей они обрели лишь здесь, среди таких, как сами. Вот Саркатр. Он поэт и музыкант. Но с сединой обрел мужество и не захотел прославлять сильных, которым служил. Поэтому покинул Финикию. Старшина гребцов, Рутуб, долго скитался по тюрьмам Карфагена, Гадеса и Тартеса, был пиратом…