– Это правда, что где-то здесь живет Геринг? – спросила Дори, отпив вина.

– Правда. Вон там, на острове.

– Должно быть, это государственная тайна?

– Конечно. Если бы он так часто не хвастался своим особняком.

Она вернула ему бутылку:

– Чудесное вино.

– Мозельское. Из старых запасов.

– Я уже забыла его вкус.

– В немецком много сахара и мало солнца. Я угощу вас испанским, из Каталонии.

– А мы до войны любили французское. Его разбавляют водой.

– О, не обязательно.

– Отдавайте бутылку, – засмеялась Дори. – А то мне не останется.

Она поднесла горлышко к губам, и сквозь зеленое стекло ударило солнце. Хартман зажмурился, но не смог отнять глаз от светящейся головки девушки.

– По-моему, это лучшее из того, что может предложить алкоголь, – воскликнула Дори.

– Не забывайте, – самодовольно усмехнулся Хартман, – я ведь наполовину испанец и разбираюсь в вине не понаслышке.

По старой тропе, вздыбленной разросшимися корнями могучих дубов, они вышли к небольшой танцплощадке на опушке парка, где трое дряхлых инвалидов, вооруженных аккордеоном, трубой-пикколо и парой эстрадных барабанов, пытались сладить нехитрую мелодию. Труба заметно фальшивила, барабан сбивался с ритма, но в целом звучание получалось сносным.

– Эта паршивая пикколо никуда не годится, – возмутился худой трубач с искривленными, артритными пальцами, обращаясь почему-то к Хартману, которого видел впервые. – Звук высокий – ей только с концертиной дудеть. Вот была у меня труба, лучше не бывает – так жена продала, зараза. Проели. А эту и не купит никто. Насмешка на инструмент, и только. А труба была чистая, тысяча девятисотого года, мой господин. Я ею на танцах играл.

– А что, старики, «Голубой вальс» можете? – спросил Хартман.

– Это который Штрауса? – уточнил полный аккордеонист в берете, придавленный собственным инструментом.

– Нет, это другой. – Хартман тихонько напел мелодию.

– А-а, это? Знаю, – кивнул трубач. – Это мы играли. Ну, помните?

И немного посовещавшись, пожилые музыканты нестройно, но энергично затянули старый медленный вальс, под который когда-то танцевали их дети, что послужило Хартману основанием пригласить Дори на танец.

От нее пахло дешевой галантереей и чистыми волосами. Худенькие руки невесомо легли ему на плечи, на лице появилось сосредоточенное выражение. И хотя в рисунке тела, в манерах девушки проступала некоторая угловатость, движения ее были исполнены природного изящества и естества.

– Я вам очень благодарна за брата, – тихо сказала Дори, глядя ему в грудь.

– Пустяки. Тем более он и правда угодил под горячую руку.

– Отто хочет поблагодарить вас лично.

– В этом нет необходимости… Впрочем, если этого хотите вы, то можете заглянуть вместе с ним как-нибудь утром в отель. За завтраком я почти всегда свободен.

Она подняла на него свои прозрачные, как небо, глаза и улыбнулась:

– Какой прекрасный сегодня день.

– Идемте, Дори, я вас познакомлю со старым другом. – Хартман положил на барабан купюру в пять рейхсмарок и повел ее назад к озеру.

– Ого! – преодолевая одышку, обрадовался толстяк-аккордеонист. – А ведь мы сегодня неплохо заработали, мальчики!

Во дворе маленького, пряничного домика на краю поселка копошился сгорбленный хозяин с сугробом седых волос на голове. Хартман по-хулигански свистнул ему издалека.

– Это мой старый друг Артур. Он рыбак. И рыбачит здесь с самого детства. Я все правильно говорю, Артур? – Хартман обнял старика, который просиял так, словно увидел родного сына. – Ему тесно возле этой лужи. Артуру подавай океан. Вот там бы он развернулся в полную силу.

Из нескольких ничего не значащих для постороннего уха фраз можно было понять, что немало времени они провели, сидя с удочками в лодке посреди водной глади.

– Вот я и говорю, Франс, переезжай ко мне, пока тебя не заграбастали в солдаты. – Артур подслеповато уставился на Дори: – А это что за небесное создание с тобой?

– Это Дори, – сказал Хартман. – И она прекрасна.

– Я вижу, что она прекрасна. Немецким девушкам красоты не занимать. Им нужно с утра до вечера плясать и целоваться с парнями, а не служить этому Гитлеру под бомбами в грязных окопах, чтоб ему пусто было.

– Господи, что ты несешь, Артур? – покачал головой Хартман.

– А что? Чего мне бояться? Он же не Бог. Я тоже слышу эти бомбежки. И они всё ближе. А ему хорошо бы подумать, что он натворил.

– Послушай, так ты по-прежнему ходишь на лодке? – сменил тему Хартман. – Где она?

– Да всё там же. Хочешь покатать девушку?

– Боюсь, уже поздно.

– Тогда у меня для тебя есть сувенир. Ты сам решишь, хожу я на лодке или нет.

Артур с важным видом прошествовал в сарай и появился оттуда с рыбиной, завернутой в «Фелькишер беобахтер».

– Сазан, – торжественно сообщил он. – Пять фунтов. Сегодня утром плавал в озере.

– Ну, уж пять, – шутливо усомнился Хартман. – Где-то, должно быть, три с половиной, не больше.

– Говорю тебе, пять. Хочешь, взвесим? Весы у соседа. Идем?

– Сдаюсь. Почем отдашь?

Старик сделал вид, что задумался, потом протянул ему рыбу:

– Так и быть. Бери даром. Это мой подарок.

Хартман нагнулся, наморщив нос, понюхал морду рыбы и расплылся в улыбке:

– А вот не откажусь, старый волк.

Уходя, они обнялись, и Хартман незаметно сунул купюру в карман куртки Артура. Дори подошла к старику и поцеловала в морщинистую щеку.

– Вы такой славный, Артур, – прошептала она. – Я в вас почти влюблена.

Дойдя до машины, Хартман остановил на девушке изучающий взгляд.

– Знаете, что, Дори, поедемте ко мне домой. Я сделаю такую рыбу, какую вы никогда не едали.

– Честно говоря, я уже забыла вкус рыбы, тем более свежей. – Ее губы задела чуть заметная улыбка. – На что это похоже?

– На что?.. – Хартман схватился за подбородок и закинул голову, устремив взгляд в небо. – Это похоже на тихое утро возле теплого моря. На легкий, переменчивый бриз, когда прикосновение ветра сливается с прикосновением губ. На слабое движение тонкой шелковой занавески в лучах раннего солнца. На белый песок…

– Вы меня соблазняете, Франсиско? – спросила Дори.

– Вероятнее всего – да. – Он посмотрел ей в глаза. – Так как, мы едем?

– Конечно.

«Опель Адмирал» Хартмана сорвался с места.

– Этому ипподрому уже шестнадцать лет, и, знаете, мне довелось присутствовать на самом первом забеге. Тогда это была одна небольшая трасса для конных гонок. Сбежался весь Стокгольм. Я даже помню победителя – принц Бальдер. Если не ошибаюсь, он взял тысяча шестьсот крон выигрыша. – Юнас Виклунд неторопливо раскурил моравскую трубку из шведской березы, подаренную ему женой высокопоставленного чиновника из правительства Бенеша, с которой в тридцать четвертом у него случился бурный и обременительный роман. Трубку он использовал в тех случаях, когда в ходе беседы возникала необходимость поразмыслить. – А через три года здесь уже было двести трасс и скачки продолжались целый месяц. В пересчете на американские доллары призовые тогда составили полмиллиона, а сейчас я даже не представляю, сколько. Возможно, что и за миллион.

Стояла характерная для весеннего Стокгольма погода: солнечно, но прохладно. На легком ветру трепетали разноцветные флажки, в воздухе разносился глухой топот скачки, трибуны то и дело вздымались, оглашаясь единодушным воплем, по лестницам, облаченные в белое спортивное трико, разносили фруктовую воду белокурые девушки. Прозвучал гонг – участники забега пролетели линию финиша, над головами взметнулись проигрышные билеты, шум резко стих. Виклунд спросил:

– Вы никогда не играли на скачках по-крупному?

– Ни по-крупному, ни по-мелкому – я не азартный человек, – махнул рукой подполковник Лэм, седовласый англичанин с красным, сухим лицом, одетый в чересчур теплый шерстяной костюм, сотрудник СИС, знакомый Виклунду как доктор Деннисон. Он сидел рядом, положив обе руки на янтарный набалдашник декоративной трости, и наблюдал за происходящим тусклым, незаинтересованным взглядом.