Старуха почувствовала вдруг, как кто-то склонился… было лицо. Старуха с трудом открыла глаза. Лицо большое, круглое… как в тумане. Совсем рядом. Лицо что-то говорило, открывало рот… Старуха закрыла глаза. Она хотела покоя, устала жить.
Старуха лежала на спине, повернуться сил не было. Первое время она не могла лежать все на спине, потом ничего, привыкла, словно так и надо. Ох уж эта привычка. Без нее никуда. Когда старуха снова открыла глаза, лица уже не было. Кто это был? Может, кто из родных? Чужие, родные – все уже стали на одно лицо. Рядом с кроватью кто-то заговорил. Речь была быстрой, если бы помедленней, старуха, может, и поняла. Она перевела взгляд с потолка на окно в ногах. Окно было зашторено. Старуха хотела света, много света, потом стало не до него. Она устало закрыла глаза. Ела она сегодня нет? Памяти совсем не стало. Надо спросить. Как спросить, когда голоса нет.
– Пить, – прошептала старуха.
Вода была горькой, невкусной. Старуха хотела простой воды, из-под крана. Если бы она могла встать и налить себе воды, не просить. На тумбочке рядом с кроватью стояла кружка. Может, там была вода. Старуха потянулась рукой к кружке, но не дотянулась. И опять кто-то говорил.
Старуха закрыла глаза, затихла, притворилась спящей, опять потянулась к воде, но кто-то взял за руку. Старуха хотела освободиться – не получилось. …и опять это лицо. Лицо заговорило. Голос был знакомый. Старуха забыла про воду. Кто-то пел… то была колыбельная, не колыбельная. Старуха стала таять, точно мартовский снег, терять в весе… и вот она уже ребенок. Старуха оказалась в мешке. Было темно и тесно и не страшно. Как она попала в мешок? Мешок этот странный образом покачивался, усыплял. То была не смерть: смерть – барыня, сама не пойдет. И была у нее прислуга. Штат. Смерть она – барыня.
Беллетрист
Он сидел с ногами на диване, смотрел телевизор. Выступали артисты зарубежной эстрады. Жена на кухне готовила ужин, была жареная картошка с курицей. Вдруг он всем телом подался вперед, вскочил с дивана, бросился к письменному столу у окна, взял тетрадь, ручку, сел на диван, включил торшер и стал быстро писать. Это были отдельные фразы, замечания, назывные предложения. Он торопился, писал коряво, потом никак не мог разобрать, что написано, много черкал. Он боялся что-то пропустить, не записать. Все было важно.
Исписав полтора листа мелким неряшливым подчерком, он с облегчением вздохнул, успокоился. Начало рассказа есть. Потом он еще писал, но уже не торопился. Месяц, а может, больше, он, точно роженица, носил в себе рассказ; и вот – прорвало, материал накоплен, можно писать.
Писал он всю свою сознательную жизнь: начинал со стихов, потом проза, но писателем так и не стал, не был известен. Писал он для себя, в письменный стол. Правда, два рассказа все же увидели свет, были опубликованы. Один рассказ о стуле-убийце, сидеть на котором было не безопасно: появлялись проблемы со здоровьем. Даже были два летальных исхода. Может, так складывались обстоятельства? Может быть. Только все это со стулом было на самом деле. Без обмана. Другой рассказ – «Исповедь», об одинокой старой женщине; и сходить-то ей, перекинуться словом, было не к кому: сестра с утра напилась, сын в отъезде, дочь не отвечала на звонки. Женщина на кладбище все выговаривает супругу, жалуется. Вчера пришел ответ из журнала «Заря», куда он отправлял свои последние рассказы. Ответ неутешительный, опять отказ: «Ваши рассказы, к сожалению, не понадобятся нам для публикации». Он не расстраивался: сколько было их, этих отказов, одним больше, одним меньше… Раньше, да, он переживал, а потом привык, вроде, так и надо было, не всем же печататься, быть именитыми. А писал он в издательство так, на всякий случай, а вдруг повезет, и рассказ напечатают. Как лоторея. Писал он больше рассказы, так как на крупные произведения, к примеру, повесть, времени не хватало: он еще работал электриком на пятой городской газокомпрессорной станции. Писал урывками, по двадцать-тридцать минут в день, это в будни. Собственно, и в выходные свободного времени для сочинительства было не много – семья, по дому работа. До женитьбы он много писал, даже случались романы, после свадьбы заметно поутих в литературных опытах: жена была недовольна, ей скучно. Она даже грозилась разводом. Были скандалы. К счастью, все обошлось. Рассказ в шесть, семь тетрадных листов он писал два, три месяца. Каждое слово он проверял, перепроверял по нескольку раз, чтобы все в предложении было к месту, ничего лишнего. Он был краток, даже, может, излишне краток, и не оттого ли рассказы, как писали Новиков, Захаров, литконсультанты, получались малохудожественны.Он писал как умел, и не хотел по-другому. Это была манера письма, стиль. Раз как-то он пробовал не писать, но ничего из этого не получилось: весь день ходил сам не свой, все раздражало, успокоился он, когда сел за стол, стал писать. Вероятно, это было уже в крови. Писал он о жизни, какой знал ее, видел, ничего не придумывал; добросовестно переносил все на бумагу.
Рассказ, что он писал, был о непростых, однажды сложившихся отношениях рабочего с молодой женщиной. Он хотел бы объяснить эти отношения, упорядочить, что ли. Он много думал, переживал за своих героев, когда писал; закончив же рассказ, «умывал руки»; все уже было в прошлом, неинтересно. И так с каждым рассказом.
И рассказ о не простых отношениях молодой женщины с рабочим – был не исключением, даже больше: он специально писал, чтобы «умыть руки» и больше не возвращаться к героям, предать забвению их отношения. Он еще не знал, каким будет в рассказе финал, но то, что он будет – не сомневался. Раз есть начало, будет и конец. У молодой женщины в рассказе не было имени. Он, конечно, мог дать ей имя, только зачем: у нее было свое имя, от родителей. Она работала бухгалтером.
Ей было лет двадцать пять-двадцать, а может, и больше. Среднего роста. Блондинка. Правильные черты лица… Безупречная фигура. Какой-то неземной была ее красота. Все в ней было ладно, и одевалась она всегда хорошо.
Из всей пятой городской газокомпрессорной станции в шестьдесят пять сотрудников в столовую ходили человек десять, не больше; и – он в том числе, остальные брали с собой. Она тоже посещала столовую. Он уже обедал, когда она приходила. Она являлась как видение. Знала ли она, что так хороша? Конечно. Вниманием в столовой она была не обделена. «А ты чего пялишься? Не молодой уже, – стыдил он себя. – А вдруг… Что, вдруг? Кто ты такой? Электрик. Несостоявшийся прозаик. Отец двоих детей. Она – красавица. Бухгалтер. С образованием. Есть разница? Еще какая». Собственно, он ни на что и не надеялся. На следующий день он уже так не думал: она – тоже живой человек, все понимала.
Раз как-то он стоял в очереди в столовой… она встала впереди к знакомым. Она то выходила из очереди, то опять вставала; не могла спокойно стоять, нервничала, была возбуждена. Другой раз она пришла в столовую первой. В черной юбке и в белой в синюю вертикальную полоску блузке. Она была так близко, рядом… и эта ее полуоткрытая грудь, кожа нежная, как у ребенка. Все было так неожиданно. Он растерялся, стоял ни живой ни мертвый. Год, наверно, а то и больше он встречался в столовой с прекрасной блондинкой, засматривался, но – не более. Она, может, ни о чем не догадывалась, а если и догадывалась, то человек он уже был немолодой, невидный собой, невысокого роста, правда, глаза были красивые, все женщины говорили.
Он сидел в столовой, пил чай, можно сказать, уже пообедал, а ее все не было. Может, дела какие? Она почти всегда приходила в одно и то же время: он привык. Случалось, правда, она опаздывала, даже не приходила, но – редко. Он пообедал, – она так и не пришла. Может, оно и к лучшему. На следующий день он обедал у окна, за колонной: так оно было спокойней, место укромное. Он уже ел второе, когда она пришла. Стремительной была ее походка. Она одна так ходила в столовой. Вот она прошла к раздаче… и села за стол напротив, у окна, также за колонну, глаза в глаза. Зачем так надо было садиться? Он не понимал. Были же свободные места, хотя, кажется, что тут непонятного… Она была в желтой приталенной с короткими рукавами кофте и черных джинсах. Ей не шел желтый цвет.
