Я со вздохом кивнула.

— Но я не могу допустить неточности… Эдвард, я скажу это тебе, и мне всё равно, как ты распорядишься этой информацией. Я не признаю Договор. Я считаю его бесчеловечным. Но подобно этому я считаю бесчеловечной саму систему, сам разум, который породил данный Договор. Это значит, что для меня нет больших чудовищ, чем безответственные люди, стоящие у власти и манипулирующие целыми массами, в высокомерии полагая, будто без них человек — слепой зверь, не способный идти по жизни согласно законам собственной совести.

— Белла, но люди именно таковы.

— Если я поверю в это, то стану такой же, как вы все, — очень четко произнесла я, прямо посмотрев ему в глаза. — Но я не верю. Мне кажется, простой человек виноват только в одном непростительном грехе — он искренне поверил в то, что он слаб, глуп и не может обойтись без железного жезла, которым его пасут. И за это он платит своей свободой, гордостью и жизнью. Поэтому он отвратительно труслив и туп. Поэтому я презираю его — каждого представителя человеческой расы, который искренне поверил в собственную слабость и никчемность. Но это не значит, что я не верю в потенциал каждого из людей. И потому я ненавижу Договор.

— Осторожно, Белла, — прорычал он глухо. — Помни, что я пообещал соврать ради тебя. Это наказуемо.

— Эдвард, я не допущу, чтобы ты пострадал из-за меня. Я слишком дорожу твоей жизнью и жизнями моих родителей, чтобы бунтовать, — слабо улыбнулась я, посмотрев в окно. — Пока у меня нет способа изменить тот порядок, который ты мне показал.

— Пока, — сощурившись, повторил Эдвард и кивнул. — Ты не в своём уме. Я буду считать, что твои слова — результат шока.

— Это не так, — я легко пожала плечом.

— Юношеский максимализм, — печально пробормотал Эдвард. — Ты привыкнешь ко всему этому, Белла. Так же, как привыкла жить в этом мире, постепенно вырастая в его системе и не видя в ней ничего плохого. Сейчас тебе кажется, что я открыл тебе глаза, но это пройдет. Человек ко всему привыкает.

Он снова напоминал старца этой грустной улыбкой, за которую я была готова его возненавидеть. Но вместо того, чтобы начать с ним спорить, я отмахнулась:

— Давай я просто вызубрю Договор. Я должна хорошо понимать, что именно ненавижу.

Когда его красивые губы произносили отвратительные пункты договора, мне хотелось ударить его, заткнуть уши и зажмуриться, чтобы отрицать сам факт того, что подобное возможно. Я видела в его глазах и в том, как он говорил, что и он сам ненавидит Договор. Но я так же видела, что Эдвард считает, будто мы его полностью заслуживаем. С этим я спорить не могла. Его заслужил каждый из нас — каждый маленький человечек в мире.

Наше занятие длилось около двух часов. Договор небольшой, и я выучила его хорошо, но еще пару дней должна была повторять, чтобы закрепить.

Мы с Эдвардом пошли к лесу, потому что дождь закончился. Слякоть и грязь меня не волновали. Впрочем, твердая, поросшая высокой травой, почва была, скорее, сырой, чем мягкой, и я спокойно шла в объятия мрачного леса впереди. На сей раз — не одна. Мне хотелось немного остудить голову после занятия.

— На время второй мировой наша группа была в Венгрии, хотя и недолго, — неожиданно сказал он. — Я не стану тебе рассказывать, что мы делали. Я только расскажу кое-что, что мне довелось услышать… Сам я не видел. Знаешь, что такое газовая машина? Она похожа по устройству на обычную машину, только с единственной дверью и без окон. Позднее машины заменили на душевые и ванные. Герметичное, тесное помещение, куда заводили пленных. Их было очень много, они шли партиями к этой машине. Количество входящих туда людей просто поражало. Как на заводе или в очереди в магазине. Все подходили, потом оказывались в машине, а потом их вываливали, как мусор в огромную яму, вырытую накануне этими же пленными. А сзади столпилась еще партия людей. Так вот… — Эдвард посмотрел в небо, — при этом их сопровождало меньше двадцати солдат. Соотношение в количестве людей огромное. По всем подсчетам и здравому смыслу, даже автоматы не спасли бы этих солдат, если бы пленники все разом взбунтовались бы. Но они не взбунтовались. Никто из них. Они сами шли к газовой машине, — Эдвард помолчал и добавил в тишине, разбавленной пением птиц. — Теперь смотри. Есть население страны. Или взять хотя бы население всех более менее развитых стран. У них в доступе интернет, СМИ. Это здоровые люди, свободные. Их очень много. А есть кучка эмоциональных инвалидов, которая решила, что имеет право отнимать жизни, переписывать законы, диктовать условия, отнимать деньги. И любимое их развлечение — пытаться заполучить как можно больше до тех пор, пока жизнь отдельного человека не значит ничего. Эти люди не гнушаются ничем — ни покупкой человеческого товара, ни вкладыванием денег в терроризм. Я говорю о тех ворах, которые готовы устроить войну в странах третьего мира, потому что там нашли, скажем, ценный источник природного газа, и его получит та страна, которая покровительствует одной из этих враждующих стран третьего мира. Таких воров немного. И вытащить их имена на свет, в сущности, ничего не стоит, потому что они особенно и не скрываются. Мы ведь образованные, верно, Белла? Мы сильные, здоровые люди. Мы способны думать, искать ответы, выводить их на чистую воду и самостоятельно казнить, потому что имеем на это полное моральное человеческое право. Мы можем. Каждый из нас. Мы хоть сейчас физически на это способны. Но… мы просто идем к газовой машине под дулами автоматов. Понимаешь, стадность — это инстинкт. Коренной, важный инстинкт человеческой природы, который лежит на наших плечах. Сломать его почти невозможно, на это нужна сильная воля, мотивация, не безразличие.

Я молчала, раздавленная его жестокими словами.

— И если кто-то вроде тебя вздумает сказать правду, смерть тебя и тех, кем ты дорожишь, будет не самым трагичным событием. Самым трагичным будет то, что тебя… проигнорируют. Толпа просто сожрет новости за завтраком и будет жить дальше. Да, новости ей не понравятся. Да, будут протесты, но немного, и они быстро потухнут. К тому же, профессионалы по делам пропаганды придумают про тебя историю, которая навсегда испачкает в грязи и тебя и всех тех, кто из-за тебя погибнет. Тех, кто не верит истории, назовут, скажем, — он задумался, — сторонниками теории заговоров. На них поставят клеймо, над ними просто посмеются. И ты знаешь, что это так, — вздохнул Эдвард. — Твоя жертва, Белла, будет напрасна. Про тебя тоже сделают историю. И кто-то в сети про тебя в комментариях обязательно напишет, что ты террористка, продавала, например, наркотики. Или что тебя выдумала оппозиция. Или ты была шпионкой. И этому обязательно поверят просто из страха прослыть сторонниками теории заговоров. Так работает пропаганда — если ты не веришь официальным источникам, то с тобой не всё в порядке.

Лес встал ко мне вплотную — непререкаемый ничем. Лес готовился проглотить меня снова, и над головой бесшумно плыло гигантское серое небо.

Я остановилась.

В голове моей звенела мгла. Ни единой мысли.

— Нет чудовища страшнее человека, — сказала я тихо непонятно зачем.

В такие минуты мне казалось странным, что время течет дальше. Мир казался таким невыносимым, что было бы логично, если бы он провалился в пропасть от стыда и отчаяния за самого себя. Но он продолжал существовать наглый в своем бесстыдном позоре. Зло невозмутимо и нормально.

В ту минуту я очень хорошо поняла, что не могу так существовать. Не могу спокойно ходить в школу, улыбаться и играть в этом лицемерном театре абсурда, где принято игнорировать правду.

— Может, я просто не отсюда? — я схватилась за голову. — Понимаешь… то, что ты говоришь… я понимаю умом, но это не укладывается в голове. Словно ты говоришь на малопонятном языке или я привыкла жить в совсем другом мире с другими законами. А теперь вдруг оказалась тут. И понимаю, что я тут чужая. Меня будто бы и не должно тут быть! Почему все так спокойны? Почему для них вся эта правда ничего не значит? Почему они искренне считают это нормой? Это они безумны или я? Как можно жить на этой планете, честно понимая, что ты по факту никто и ничего не значишь, и однажды машина общества просто раздавит тебя, если ей этого захочется.