Любовью! к нему и не тронул его.
Чтоб добиться, любви, о жестокий, коварный Эрот,
Ты советуешь ненависть нам…
По лугам, по далеким широким полям
Кибела гналась за Аллисом
И любя неприступно-холодного,
Она в кровь ему холод великий
Холод смерти вдохнула.
О, желанье, мучительно-сладкое!
* * *
– Эрот!
– Эрот! – резко вскрикнули флейты.
III.
Козлоногий бежал до реки
За Сиреной, рожденной ключём,
А бледный Эрот, любя вкус слез
На лету целовал ее в щеки.
И бледная Тень утонувшей Сирены
Дрожала в воде, в камышах.
Но властен Эрот над богами и миром
И властен над самою смертью;
Над водной могилой сорвал он для нас
Камыш, чтобы сделать нам флейты.
В них плачет погибшей душа,
Желанье мучительно-сладкое.
* * *
Пока флейты заканчивали протяжный напев последнего куплета, певица протянула руку к прохожим, столпившимся вокруг неё, и собрала четыре обола, которые и засунула в обувь.
Местами собирались группы, между которыми бродили женщины
Мало-помалу толпа разошлась, многочисленная, любопытная, с интересом осматривая друг друга. Шум шагов и голосов покрывал даже шум моря. Матросы, согнув плечи, вытягивали на набережную лодки. Проходили продавщицы фруктов с полными корзинами в руках. Нищие протягивали дрожащие руки. Ослы, нагруженные полными урнами, бежали рысью под палками погонщиков. Но это был час захода солнца, и ещё более многочисленная, чем толпа занятых делом, толпа праздношатающихся покрыла мол. Местами собирались группы, между которыми бродили женщины. Слышно было, как называли по имени знакомые силуэты. Молодые люди смотрели на философов, которые любовались куртизанками.
Эти последние были здесь всевозможных разрядов и общественных положений, начиная с самых знаменитых, разодетых в легкие шелка и обутых в золотистую кожу, до самых несчастных, которые ходили босыми. Бедные были не менее прекрасны, чем те, другие, но только менее счастливы, и внимание мудрецов останавливалось преимущественно на тех, чья красота не была искажена искусными поясами и кучей драгоценных камней. Так как дело было накануне праздника Афродизий, то эти женщины имели полное право выбирать одежду, которая им была наиболее к лицу, а некоторые отважились даже и вовсе не надеть никакой одежды. Но их нагота никого не оскорбляла, так как они никогда не выставили бы таким образом на свет Божий все мельчайшие части своего тела, если бы хоть одна из них была с малейшим недостатком, способным вызвать насмешки замужних женщин.
* * *
– Трифера! Трифера!
И молодая куртизанка с веселым видом растолкала прохожих, чтобы добраться до подруги, которую она увидела.
– Трифера! Ты получила приглашение?
– Куда это, Сезо?
– К Бакхиде.
– Ещё нет. Она дает обед?
– Обед? Целый банкет, милая. Она на второй день праздника отпускает на волю свою самую красивую рабыню, Афродизию.
– Наконец! Она заметила-таки наконец, что к ней приходят только ради её служанки.
– Я полагаю, что она ровно ничего не видела. Это фантазия старого Хереса, судовладельца с набережной. Он захотел купить девушку за десять мин; Бакхида отказала. Двадцать мин, она опять отказала.
– Она с ума сошла!
– Что ты хочешь? Это у неё дело честолюбия – иметь вольноотпущенную. Впрочем, ей был смысл торговаться, Херес дает тридцать пять мин, и за эту плату девушка получит свободу.
– Тридцать пять мин? Три тысячи пятьсот драхм? Три тысячи пятьсот драхм за одну негритянку!
– Она дочь белого.
– Да, но её мать черная.
– Бакхида заявила, что дешевле она её не отдаст, а старый Херес так влюблен, что согласился.
– А он то сам, по крайней мере, получил приглашение?
– Нет! Афродизию подадут на банкете в качестве последнего блюда, после фруктов, и всякий попробует его по своему вкусу, и только на следующий день ее доставят Хересу. Но я боюсь, что она будет слишком утомлена.
– Не жаль! С ним она будет иметь время оправиться. Я его знаю, Сезо. Я видела его спящим.
И они обе посмеялись над Хересом и начали расхваливать друг друга.
– У тебя красивое платье, – сказала Сезо. – Это у тебя дома его вышивали?
Платье Триферы было из тонкой голубой материи, всё расшитое ирисами с большими цветками
Платье Триферы было из тонкой голубой материи, всё расшитое ирисами с большими цветками. Пряжка, отделанная золотом, собирала его пучком складок на левом плече; оно падало шарфом посреди груди, оставляя обнажённой всю правую сторону тела, до металлического пояса, и только узкая щель, открывавшаяся и снова закрывавшаяся на каждом шагу, показывала белизну ноги.
– Сезо! – сказал чей-то новый голос, – Сезо и Трифера, идите сюда, если вам нечего делать. Я иду к керамиковой стене поискать, не написано ли там мое имя.
– Музарион! Откуда ты взялась, моя милая?
– С Маяка. Там никого нет.
– Что ты рассказываешь? Там так полно, что только забрасывай сеть.
– Но рыбка всё не по мне, и потому я иду к стене. Идём!
По дороге Сезо снова рассказала о предполагаемом банкете у Бакхиды.
– Ах! У Бакхиды! – вскрикнула Музарион. – Ты помнишь последний обед, Трифера? Что там говорили о Хризис?
– Не надо повторять этого – Сезо её подруга.
Музарион прикусила губу, но Сезо уже заволновалась:
– Что такое? Что там говорили?
– О! всякие сплетни.
– Пусть себе говорят, – заявила Сезо: – мы втроём не стоим её одной. В тот день, когда она вздумает взойти на Брузион, я знаю немало наших любовников, которые к нам уж больше не вернутся.
– Ого!
– Конечно. Я готова не знаю что сделать ради этой женщины. Поверьте мне, здесь нет более красивой.
Они втроём подошли к керамиковой стене. На огромной белой поверхности с одного конца до другого шли надписи черными буквами. Когда любовник хотел явиться к какой-нибудь куртизанке, ему стоило только написать своё и её имя с указанием предлагаемой платы; если личность писавшего и предлагаемая сумма были признаны достойными внимания, женщина оставалась возле надписи и поджидала, пока явится её автор.
– Смотри-ка, Сезо, – сказала смеясь Трифера. – Какой это злой шутник написал такое?
И они прочли надпись большими буквами:
Б А К X И Д А
Т Е Р 3 И T
2 О Б О Л А
– Не следовало бы позволять так издеваться над женщинами. По мне, если бы я была римархом, я б непременно произвела расследование.
Но немного дальше Сезо остановилась перед более серьезной надписью.
СЕЗО из Книды
Тимон, сын ЛИЗИАСА
1 МИНА.
Она слегка побледнела:
– Я остаюсь, – сказала она.
И она прислонилась спиной к стене под завистливыми взглядами проходивших товарок.
Несколькими шагами дальше Музарион нашла и себе приглашение, также приемлемое, хотя и не столько щедрое. Трифера одна возвратилась на мол.
Так как время было уже позднее, толпа была не такая густая.
Однако три музыкантши продолжали петь и играть на флейтах.
Наметив незнакомца с несколько смешным животом и одеянием, Трифера хлопнула его по плечу:
– Ну, папаша! Держу пари, что ты не александриец, а?!
– Ты права, дитя мое, – ответил добряк. – Ты угадала, и я очень дивлюсь и городу и здешним людям.
– Ты из Бубаста?
– Нет, из Кабазы. Я прибыл сюда, чтобы продать хлеб и завтра возвращаюсь назад, разбогатев на пятьдесят две мины. Благодаря богам, лето было хорошее.
