Мое молчание тянуло время. Время, что у нас осталось. Минуты, часы, дни, недели.

Я вёл счет каждой.

Я не стирал постельное белье, впитавшее запах его кожи.

Я забрасывал его вещи в дальние углы шкафа.

Я прятал осколки елочного украшения, что он разбил, в коробочку с замороженной Шарлоттой.

Я умирал в моем молчании.

Я уходил раньше времени на работу и возвращался как можно позже.

Я убеждал себя, что скоро все это кончится.

Я ждал, когда настанет конец этого странного ада, в котором мы оказались.

Видеть его стало еще невыносимее, чем раньше. Знать, что я не могу даже коснуться его.

Мы стали теми, кем я всегда боялся стать снова. Мы были слишком связанны друг с другом.

Брендон уронил очередной елочный шарик, и маленькие осколки разлетелись по полу гостиной. Он намеренно резал о них свои пальцы, зная, что это каждый раз заставляет меня вздрагивать. Я прижал ладонь ко рту, останавливая желание коснуться его порезов языком, остановить кровь, забрать его боль.

— Каждое рождество мы с Карой сами наряжали елку, — его глаза светились озорным детским блеском, пока он заканчивал подготовку к празднику. Дурацкий свитер с рождественской тематикой делал его похожим на подростка, которого заставили так вырядиться ради глупой семейной традиции. — Она всегда заставляла меня открывать подарки еще до рождества и смотреть, что нам приготовили, а потом, когда родители замечали это, она всегда отвечала, что это сделал я, — усмехнулся он. Я никогда не говорил ему и никогда не скажу, но я всегда замечал то, как он говорит, как он двигается, как изгибаются его губы в улыбке, как звучит его смех, или как он нервно поправляет свои очки. Это те вещи, что я оставил для самого себя на будущее, когда у меня останутся лишь эти воспоминания.

— Райан, ты меня слушаешь? — фраза, что он стал повторять слишком часто в те дни. Он знал, что я делаю это нарочно, знал, что я убегаю от его взглядов и прикосновений. Что я отворачиваюсь от него, когда засыпаю, что не касаюсь его пальцев, когда он пишет в своем блокноте, что стараюсь не смотреть на то, как кровь стекает по его разрезанным рукам.

Я делал это нарочно. Я отдалялся от него сейчас, чтобы быть готовым к тому, что произойдет позже. Но когда позже? Когда наступит тот момент, в который я буду готов его отпустить?

— Повесь, пожалуйста, это сюда, — сказал он, и я принял зеленый венок из его рук.

— Райан, что происходит?

— Что происходит, Брендон?

— Ты… я не знаю. Ты жалеешь, что я снова здесь?

Его голос — это отчаяние, преобразованное в звук. Его голос — это музыка, наполненная горем. Не задавай вопрос, на который не хочешь получать ответ, говорил я ему, но он все равно задавал.

— Я не жалею. Но ты все еще меня боишься.

— Это не так.

— Это так.

— Я не боюсь тебя. Я не сбегаю все время на работу, я не шарахаюсь от прикосновений, я не делаю так, как делаешь ты. Это ты боишься, не я.

Он был зол. Так сильно зол на меня и в тоже время ему просто надо было знать. Знать, что я все еще люблю его. Всего пара слов, но я не мог больше лгать.

Я промолчал. Как и большинство раз до этого. Я стал предпочитать отмалчиваться, чтобы не отвечать. И это злило его еще больше.

Он уходил вечером и возвращался поздно ночью или под утро. Он был разбитым и сломленным, и никто бы не мог собрать его снова. Я ждал той самой критической точки, когда назад поворачивать будет слишком поздно.

— Пожалуйста, давай поговорим, — шептал он каждый раз, перед тем, как заснуть и в ответ всегда получал мое молчание. Я не мог говорить с ним. У меня просто не было для этого слов.

***

Он продолжал превращать дом в жилище эльфов или Санта-Клауса. Повсюду были запахи корицы и ванили, украшения и еловые ветки. Брендон старался сделать все как можно лучше. Отдавался этому, чтобы не вспоминать о неприятных черных моментах, окрашивающих его жизнь. Но я сам был этим черным пятном, омрачающим всё. От меня ему было не уйти.

— Спенсер уехал домой на праздники, — бесцветно произнес он, как произносят дикторы обыденные новости. Просто чтобы чем-то занять тишину между нами.

— Ты мог бы поехать с ним.

— Мог бы. Но я не хочу видеть никого из них. Особенно родителей.

— Им тоже тяжело.

— Нет. Им не тяжелее. Не хочу слышать их упреки. Они говорят «она сама виновата. Она была непослушной. Вот к чему приводят соблазны жизни».

— Возможно, в чем-то они правы.

Он отложил омелу, что была у него в руках, и посмотрел на меня. Так пронзительно, словно скальпелем по коже.

— Что ты имеешь в виду?

— Если бы она не сбежала, она бы не попала к вампирам. Она бы не умерла. Ей следовало быть осторожнее.

— Хочешь сказать, что её жизнь была хуже, чем когда она жила дома? Я уверен, что она ни секунды не жалела, что ушла. Лучше прожить короткую жизнь, поступая так как хочется, рискуя, проживая уникальные моменты, возможно, даже каждый день быть на краю смерти, но чувствовать себя живым… чем прожить так как проживали мы. Взаперти, прячась от мира за запретами и глупыми молитвами. Поверь мне. Даже если бы мне предложили вернуться в прежнюю жизнь, но встретить старость или же остаться с тобой, но умереть в ближайшее время, я бы выбрал второе. Не задумываясь.

Я смотрел на него, будто видел впервые. Мальчишка. Нет, он больше не был мальчишкой. Он перерос это и я не знаю, в какой момент. Он больше не боялся говорить то, о чем думает. Не боялся делать то, что хочет.

— Что? — произнес он, замечая, как я смотрю на него.

— Ничего.

Это было не ничего. Это было всё. Он. Я. Это было всё.

Я почему-то начал задыхаться, хотя давно не испытывал реальной нехватки воздуха. Я потонул в его темно-карих глазах, в запахе лаванды его свитера, в том, как он задумчиво склонил голову.

Я произносил это тысячу раз ему. Лживо и беззастенчиво. Без дрожи в теле или слез в глазах. Ничего такого, о чем говорят в любовных книжках или показывают в фильмах.

Я произносил это так часто, что это перестало иметь ценность, потому что каждое слово, что я произносил, было не реальным, оно не имело ценности.

Но то, что я понял в то мгновение, имело ценность. Оно имело ценность больше, чем моя или его жизнь. Чем все, что я имел, все, что я потерял, все, что я еще потеряю.

Потому что я понял, что люблю его.

Это было не то, как я любил Даллона, или своего брата.

Я не заставлял себя любить его, не принуждал себя. Я не думал о том, что «я полюблю его в скором времени», потому что я не собирался этого делать. Когда я встретил Даллона, я сразу понял, что это изменит меня. Что рано или поздно что-то случится. Что я влюблюсь в него, или просто не смогу перестать смотреть на то, как он красив. Но с Брендоном все иначе. Я не хотел делать этого. Он сам сделал это. Просто сделал, несмотря ни на что.

Это пришло само. Постепенно накапливаясь внутри меня, постепенно въедаясь, и теперь это ядовитый кислотный взрыв. Это он должен любить меня. Не я. Я не обязан это делать. Я вампир. Вампиры не любят. Они наслаждаются любовью. Они не привязываются. Они привязывают. Они не заботятся. Они убивают.

И я собирался сделать это.

Но я не мог. Не в тот момент, когда он так смотрел на меня. Не в тот момент, когда я так смотрел на него. Не в тот момент, когда он взял ветку с омелой и подошел ко мне, вытягивая руку над нашими головами.

— Поцелуй меня.

Он прошептал это, но шепот был граничащий с отчаянием.

Просто поцелуй. Это не так уж сложно. Просто поцеловать того, кого любишь. Я целовал его сотни раз, но тогда я не знал того, что знал сейчас. Тогда я был Райаном Россом, который обязан целовать. Я не хотел становиться Райаном Россом, который поцелует, потому что любит. Потому что горячие губы на его бледных и холодных приводят его в эмоциональный экстаз. Потому что прикосновения какого-то мальчишки нужны ему больше, чем кровь, необходимая для выживания.

Я никогда не стал бы таким.