Неразличимая для слуха

Струна игуменью звала,

Домостроительницей Духа

Вслед Богородице пошла.

Расслышав зовы Серафима –

Восстать над прахом и золой,

Господнее прославить имя

И на земле, и под землей.

Не смели солнечные блики

Мешать ушедшим временам,

Самим Арсением Великим

Был опекаем нижний храм.

Святых отцов постигнув книги,

К Уделу Высшему стремясь,

Носить Арсения вериги

Под одеянием взялась.

Как ни был мир, в грехах ущербный,

Тяжёл и пагубен плечам,

Уединенный храм пещерный

Она копала по ночам.

Проход подземный рыла главный,

Чтоб, повторяя Крестный путь,

Как в Киево-Печерской лавре,

В трудах духовных отдохнуть.

Казалось, вечности не хватит

Работы эти завершить,

Но сила Божьей благодати

Пещеру помогала рыть.

В подземной келье хлеб да кружка,

Свеча. Простой иконостас.

Как ласточка-береговушка,

Гнездо готовила для нас…

Когда же матушки не станет,

То будет явлено для всех –

Зачем моленье на камне

Должно свершаться без помех.

Так горяча была молитва,

Что, как на солнце тают льды,

Так и на камне монолитном

Её протаяли следы.

Следы ладоней и коленей

С нетленной верою в Отца,

Следы безудержных молений

За оземленные сердца.

Молва же тайно поселилась,

А с ней –

тюрьма или сума,

Что вместе с матушкой молилась

Здесь Богородица…

Сама…

Пускай былое не вернется.

Всё было? Было, да не всё…

Так не жалей, что повернется

Привычной жизни колесо.

В ней ум и знание – горою

Возвысят гордости порок,

В ней может перерыть порою

Тромб камня – чистый ручеек.

Души не вычищены стойла,

Но осознать спеши скорей,

Насколько мы уже достойны

И оскорблений,

и скорбей…

К Арсении тянулись люди.

Горючих слёз текли ручьи,

Ведь знали все,

что не забудет

Она стенания ничьи.

И верили – её моленья

Дойти до Господа могли,

И до Виновницы спасенья,

Царицы Неба и Земли.

Луга ромашками усеяны,

Ждут в женской юбке косаря…

Была игуменья Арсения

Поэзией монастыря.

Жизнь, словно свечка, угасима.

Хоть дорог монастырский кров,

День прославленья Серафима

Позвал игуменью в Саров.

Она опасно заболела.

И хоть мучителен был путь,

Уже с дороги не посмела

Обратно к дому повернуть.

Душа летела вольной птицей,

Чтобы успеть, не опоздать,

В святом источнике умыться,

Во славу службы отстоять.

Мохнатой охраняем елью,

Приют лесной не изменён:

Избушки сгорбленная келья

И вход в пещерку из неё.

Доступным стало пониманье

Того, чему названья нет:

Ведь тут в смиренье и молчанье

Святой провёл тринадцать лет.

Здесь по-иному время длится,

И тысячу безмерных дней

На камне старец мог молиться,

И было всё так близко ей.

Державы слава и ограда,

Во плоти ангел Серафим,

Он с нею был всё время рядом,

Она молилась вместе с ним!

О, как страшна молитва бесам!

Звук проносился, невесом,

Над тем мордовским

чёрным лесом,

Где Болдинский гнездился дом.

Невинной радостью искрится

Тот день, что памятью глубок,

В нем полдня огненные спицы

Воткнуты в солнечный клубок.

По лесу, собирая шишки,

Она прошлась почти без сил.

Ей всё казалось:

бурый мишка

Здесь беспрепятственно бродил.

И горько сердце стало биться,

Домой забота позвала,

Там, в Усть-Медведицкой станице,

Своя Медведица была.

Текла сквозь дебри краснотала,

Закатным пламенем горя,

И синеву давно впитала

В название монастыря.

Там заждались родные тени…

По Воле Божьей неспроста

В сей день для матушки Арсении

Открылись Смертные Врата.

И так провидчески незримо

Сплетало нити Бытиё:

С днем прославленья Серафима

Кончину светлую её…

Мы все прописаны в двадцатом,

В том веке, канувшем давно:

Мальчишка, бегавший когда-то

Смотреть военное кино.

Сосед, что с ним под дулей старой

Сидел за шахматной доской,

Потом, задумавшись устало,

Стоял над кручею донской.

Пиджак писательский накинув,

Беззвучный слыша перезвон,

Следил за журавлиным клином,

И сердце плакало вдогон.

Как будто горний ветер дунул,

И тьма рассеялась над ним,

Когда из отчества придумал

Он шестикрылый псевдоним.

Кто был виновен – Троцкий, Сталин?