– Всех вас роднит понимание того, что настоящие писатели – люди с оголенными нервами, но проблемы вы затрагиваете разные, и раскрываете их согласно своим взглядам, предпочтениям и таланту. Формирует писателя Родина. Она – важнейшая пространственная, историческая и нравственная скрепа духа. Но для писателя в первую голову важен его язык, а потом уже место рождения и проживания. В нашем языке такое богатство оттенков и смыслов, что не любить его невозможно! – неожиданно восторженно закончила Аня.

«Шпарит, как по написанному… в учебнике. Вызубрила. Я на политинформации? А если писатель в эмиграции и пишет на чужом языке?», – подумала Инна, но диспут не стала устраивать, только спросила намеренно простовато улыбнувшись:

– А тебя какой толчок или случай привел к тому, кто ты есть сейчас? В чем фишка? Не пыталась изменить род занятий или глубоко вросла, укоренилась?

– Ты об учительстве? Конечно, учась в университете, я не видела себя в этой роли. Я уже рассказывала о начальнике цеха. У нас же неофициально принято руководителями извлекать доход из своей должности и получать некоторые другие привилегии… Я давно заметила, что те, которые оказываются профессионально непригодными, наиболее рьяно рвутся командовать.

– Такова наша ментальность. Мы сами делегируем власть какому-то человеку, а потом пресмыкаемся перед ним, – теперь уже как рассерженная кошка фыркнула Инна.

– Нет, это наши чиновники ставят нас на колени. А если мы пытаемся возражать, они изгоняют нас.

– А скажешь правду, то потом долго будешь сидеть на скамейке запасных в ожидании следующего шага в карьере. И можешь не дождаться.

– Я с первой попытки начальника приставать поняла, с кем имею дело. Вот и сказала: «Нормальный мужчина получает удовольствие с женщиной по любви, по согласию. А вы от насилия? Значит, вы маньяк. Думать надо, прежде чем что-то делать. До чего же вы, мужчины, бываете глупые!» И ушла с завода. Нельзя работать там, где тебя притесняют и унижают. Одна дверь закрылась, другая откроется. Я перераспределилась в школу. И должна признаться: как ни странно, быстро почувствовала себя на месте.

Все равно бы тот тип житья не дал. Опустил бы на дно, и никто бы не вступился. Только опозорилась бы. В таких делах никто, кроме себя и судьбы, не мог мне помочь. Но я на судьбу никогда не полагалась. Сногсшибательная история? Обыкновенная. Наверное, мне это нужно было пройти, чтобы кое-что понять и в жизни, и в себе, из какого я теста. Громко сказано? Трудно решение далось, до сих пор в сердце болью отзывается это травмирующее воспоминание, но другого выхода я не видела. Да, струсила. Я в себе это не люблю. Это не то, чем можно гордиться. Всю жизнь борюсь с проклятым недостатком. Конечно, мне рисовалась совсем другая судьба, не та, которую я прожила. Это ты у нас всегда в первых рядах, – с плохо скрываемым раздражением ответила Аня Инне, медленно встала и, ни на кого не глядя, пошла в кухню. Ее поташнивало при одном только воспоминании о давно пережитом.

Наступила неловкая пауза.

«Как неожиданно неприятно Инна закольцевала писательскую тему», – удивилась Лена, но вслух без Ани комментировать ситуацию не стала.

Долго молчать Инна не могла, потому-то задумчиво, словно только для себя, продолжила размышлять вслух.

– Мне кажется, у Риты действие в книгах происходит, словно на вращающемся круге. Возникают истории о тех или других героях, сюжетные линии которых то растягиваются, то закручиваются, то сталкиваются как льдины во время ледохода и ломаются. Потом перетекающие образы снова являются в новом качестве, но как бы усиливаются. Местами этот процесс слишком длительный. И вдруг переход от одной сцены к другой напоминает бег кинокадров, и тогда мне представляется, что композиционно ее романы рыхлые, нервные.

Но что самое главное: ее действующие лица чаще всего оказываются сильнее и интересней обстоятельств. Не слишком ли оптимистично? И тут же рядом смерть – естественная пропасть у нас под ногами. Хотя, не стоит в нее торопиться. А для меня любимые книги – сладкая попытка вернуться в счастливые мгновения, – мечтательно окончила свой путаный монолог Инна.

Ответом ей было сонное молчание. Оно затягивалось, не суля, впрочем, ни трагической развязки, ни печальных последствий.

Инна сидела на матрасе, подобрав под себя ноги, и ритмично раскачивалась, как китайский болванчик, словно монотонностью движений пыталась привести свой организм или мысли в упорядоченное состояние. Иногда она на короткое время задумчиво замирала, затем снова уподоблялась маятнику. Жанна обратила внимание на Инну, когда та находилась в статическом состоянии. Она вдруг подумала завистливо: «Каждая ее поза как монумент, изваяние, как произведение искусства. Затмевает творения Родена. Еще бы, с ее-то безукоризненными формами, журнальными нарядами и шикарным нижним бельем!»

Жанна замурлыкала по-кошачьи и, умильно улыбнувшись, попросила:

– Инна, накинь на плечи хотя бы простынку. Мне холодно на тебя смотреть.

Но та, как и подобает скульптуре, не услышала просьбы.

– Ох, и сконструирую я сейчас тебе, Лена, вопрос – всем вопросам вопрос! Не кажутся ли тебе сумбурными некоторые Ритины романы последнего периода? Будто что-то нарушает их целостность. Это когда она рассматривает критические случаи из жизни своих героев, те, что на грани фола, когда пишет о судьбах людей, обладающих дикими страстями, буквально сумасшествием, будь то к деньгам или к сексу. Какой-то натуралистический абсурд, галлюциногенный реализм. Иногда ее глубинная исповедальность обнажает героев так, словно кожу с них сдирает. А то вдруг возникает некоторая непонятная, казалось бы, не к месту, условность, отстраненность. Раздвоенность какая-то. Выставляет себя напоказ, хотя душа ее по-прежнему жаждет укрытия. Не так ли? Я хочу прояснить некоторые моменты. Нет, я понимаю: идти надо от себя, но… как можно дальше.

Иннины слова выдавали не только ее осведомленность в затронутой теме, но и жесткость мнений.

– Хорошая книга – это исповедь писателя, а если и его героев, то, опять-таки, пропущенная через сердце автора, – высказала свое мнение Жанна как что-то новое и особенное. – Русская проза, даже мужская, всегда исповедальная и эмоциональная. Для нас важна не сама правда, а ее ощущение.

– У тебя подержанная, устаревшая модель представлений, – усмехнулась Инна.

– Книга считается хорошей, если она дает ответы на запросы общества и вопросы читателей, – простенько отреагировала Аня.

– Так вот что касается степени искренности и погружения в тайну человеческой души… Тут писатель всегда должен сам себе ставить вопросы: «Этичны ли его откровения? Имеет ли он право глубоко влезать в чужую жизнь? Держится ли он в берегах?» – озадачила подруг своими вопросами Инна.

– Так ведь автор не конкретного человека описывает. Суммирует, обобщает, – заметила Аня.

– И все же существуют табу.

– Если ты о Рите, то у нее безошибочное моральное чутье, так сказать, нравственный слух, тонкое понимание меры и собственная естественная выразительность, являющаяся знаком ее индивидуальности. Я всю ее перечитала, – заверила Аня.

– Ты же у нас читатель-динозавр! Всё способна проглотить, – засмеялась Инна.

– Троглодит, – уточнила Жанна.

– Смею тебя заверить: задают себе писатели формат, берега, за которые не стоит выходить. Хочешь изучить писательскую кухню? Похвально. Займись этим с Леной. Писатели и с нас, и с себя кожу сдирают, особенно когда пиковые моменты описывают. И мы льем очистительные слезы, – добавила Аня прочувствованно.

– В этом и заключается Ритино дарование? – подала голос Жанна, на этот раз как-то особенно робко напомнив о себе из-за спины Ани. Видно, неглубокая осведомленность в литературном творчестве подруг сильно ее принижала.

– У Риты незабываемые, обезоруживающе честные образы. Поле ее деятельности – человек. Она интересуется людьми с пограничными состояниями психики, с температурой много выше, чем тридцать шесть и шесть, но без патологий и крайностей, – внесла ясность Аня. – Норма ей скучна. Некоторые легкие искажения в личностях позволяют глубже проникать в человеческую психику, лучше понимать ее взаимоотношения с обществом. Именно поэтому Ритины персонажи иногда несколько переходят за грань, преступают общественные, моральные и этические нормы. Достоевскому это в упрек не ставится.