– И что сказали твои мама и папа?

– Сказали, чтобы я забрала куртку из раздевалки, а потом мы ушли и больше не возвращались.

– Ого, а ты не жалела, что не можешь общаться с детьми своего возраста?

– Я нахожу большинство своих ровесников крайне незрелыми личностями.

– Я зрелая личность.

– Да, я это вижу, поэтому мы с тобой будем друзьями.

– А как же ты учишься, если не ходишь в школу?

– Ну, меня учат родители, и еще я много читаю.

– Значит, они не против, что ты не ходишь в школу?

– Нет, они за свободу самовыражения.

– Это еще что за чертовщина? – не поняла я.

– Это значит, что ты учишь то, что интересно, а не то, что выбрал за тебя кто-то другой.

– А разве по закону ты не обязана ходить в школу?

– Какой-то старикан регулярно меня навещает и проверяет, не отстаю ли я от ровесников. Он приезжает на велосипеде, и еще от него воняет рыбой. Мама каждый раз открывает окна, как только он уйдет.

– И как?

– Что «как»?

– Ну, ты не отстаешь от других?

– Нет, я их здорово обгоняю. Я, может, и его самого давно обошла. Он никогда надолго не задерживается. Что-то бормочет и почесывает затылок, так что у него с головы начинает сыпаться белая шелуха. – Лотти вздрогнула. – Противный старикашка! А потом он говорит: «Продолжай в том же духе», подбирает свой старый затертый портфель и убирается восвояси до следующей проверки.

Я еще никогда не встречала детей, не учившихся в школе, и подозревала, что это может сойти с рук только богатым.

– Не обязательно целый день торчать в душном классе, чтобы узнать то, что тебе интересно, – продолжала Лотти. – Есть же библиотеки, там полно книг, и все бесплатно. Я сама выбираю, что хочу выучить, а потом иду на пляж, сажусь на камни, слушаю море и дышу свежим воздухом, вместо того чтобы сидеть в одном кабинете с толпой вонючих мальчишек.

Я невольно улыбнулась. Меня восхищала эта необычная остроумная девочка.

– Я смотрю, ты тот еще фрукт, Лотти Лавджой!

– В каком смысле?

– Это значит, что ты просто чудо.

– Стараюсь, – ухмыльнулась Лотти.

Хотя я не понимала по-валлийски, мне нравилось звучание этого языка, такое нежное и напевное, словно красивая мелодия. Не знаю, как язык может быть похожим на песню, но мне он казался именно таким.

– Гипотетически это самый древний язык Британии, – сказала Лотти.

– Что такое гипо… гипо… Как там?

– Гипотетически?

– Ага.

– Это значит «предположительно».

– А, вот оно что!

– Это кельтский язык, так же как ирландский и шотландский.

– Ого, сколько всяких штук ты выучила, сидя на пляже.

– О чем я и говорю.

Сколько я ни общалась со своей новой подругой, мне все было мало. Я хотела знать о ней как можно больше.

– Расскажи мне про свой дом, Лотти, – попросила я.

Она закинула блестящую косу за плечо и ответила:

– По-моему, он идеален, хотя, конечно, это всего лишь мое мнение. Я живу в белом доме на набережной в Брайтоне. Дом у нас с большими эркерами, и когда входишь в комнату, то как будто оказываешься в открытом море, на яхте, посреди волн. А море каждый день разное, в зависимости от погоды и сезона. Иногда вода сине-зеленая, а иногда серая. Порой море злится, выплескивается на набережную, а в иные дни оно спокойно, как мельничный пруд, и лениво облизывает берег. Больше всего мне нравится смотреть на него ранним вечером, во время отлива, когда влажный песок блестит на солнце. Словами не передать, как это красиво, Нелл. Похоже на мокрый шелк, с которого серебряными ручейками стекает вода.

Я внимала каждому слову, которое произносила Лотти. Мне казалось, что я сама перенеслась туда.

– Я же тебя просила остановить меня, если буду слишком много болтать.

– А я не хочу тебя останавливать. Все это звучит просто чудесно. Я никогда не видела моря, но прямо сейчас оно как будто ожило в твоих словах.

– Боже, Нелл, это ужасно!

– Я из Бермондси, у нас там нет моря, только река.

– Закрой глаза.

– Зачем?

– Просто закрой.

Я послушалась, ожидая продолжения.

– Когда все это закончится, – тихо произнесла она, – ты приедешь ко мне в гости в Брайтон, и мы сядем на пляже у старой каменной стены и будем слушать, как море плещется о берег. Перекусим рыбой с картошкой, а потом подоткнем юбки и пойдем в воду помочить ноги. Я покажу тебе море, Нелл.

Я вздохнула и открыла глаза.

– Это похоже на рай, – призналась я.

Как раз в этот момент прозвенел звонок.

– Ну вот, пора возвращаться на грешную землю, – вздохнула Лотти.

– Бежим наперегонки, – предложила я.

Раньше я думала, что жить в деревне скучно, но оказалось, это совсем не так. Каждую субботу в зале при церкви устраивали танцы. Дядя Дилан ставил нам самые разные пластинки, и мы с Лотти танцевали, а с нами и дядя Дилан с тетей Бет. Приходили к нам и хозяева кондитерской, а Олив с Эгги просто бегали по залу вместе с деревенскими детьми.

Раз в месяц мы смотрели фильмы на старом проекторе, который все время ломался, но мы не жаловались. Мы посмотрели «Тридцать девять ступеней» и «Хороших компаньонов», вместе хихикали над шутками Джорджа Формби[1], над Лорелом и Харди[2]. В тот вечер, когда показывали «Как зелена была моя долина», в зале собралась вся деревня, потому что события фильма разворачивались в Уэльсе и всем хотелось его посмотреть. Мест не хватало, поэтому дядя Дилан устраивал сеансы два дня подряд, и мы с Лотти ходили оба раза. И оба раза плакали, когда отец маленького Хью погибал в шахте. Многие вокруг нас тоже всхлипывали, так что, пожалуй, мало кого фильм оставил равнодушным. Даже у мужчин глаза блестели от сдерживаемых слез. Мальчишкам же больше всего нравились вестерны. Они орали во все горло и встречали возмущенными криками плохишей, гнавшихся за Хопалонгом Кэссиди, который удирал от них на своем верном коне Топпере. После сеансов мальчишки носились по улице, стреляя друг в друга понарошку и притворяясь мертвыми.

– Инфантилы, – фыркала Лотти с гримасой.

Мы с ней обожали эти вечера, когда можно было сидеть в темноте маленького зала и есть конфеты, которыми делилась Эгги. Особенно приятно было в ненастные дни, когда дождь стучал по крыше, а мы прятались от него в тепле и уюте.

По воскресеньям с утра мы ходили в церковь. Думаю, Бог не возражал, что среди прихожан затесались две отпавшие от церкви католички и агностик. Местная часовня была очень простая, совсем не похожая на католическую церковь в Бермондси, украшенную статуями и позолоченными колоннами. Я скучала лишь по образу Девы Марии. Дядя Дилан не наряжался в роскошное облачение и не грозил никому вечными муками в геенне огненной; он проповедовал любовь и прощение. Он молился не только за наших ребят, сражающихся на войне, но и за вражеских солдат, которые, по его словам, были такими же простыми молодыми парнями, как наши. Чьи-то сыновья, чьи-то братья, любимые внуки. Их тоже кто-то любил, и, если они погибали, воюя за свою страну, о них тоже скорбели. Дядя Дилан говорил, что и они заслуживают наших молитв.

Мы с Лотти стали ходить в церковный хор и петь гимны на валлийском. Я ничего не понимала, но меня это ничуть не беспокоило. Католическая месса велась на латыни, так что в ней я тоже не понимала ни слова.

Весна сменилась летом, и мы вдоволь набегались по холмам и полям вокруг Гленгарита. Мы понимали, как нам повезло оказаться в этом чудесном месте. Совершенно незнакомые люди распахнули для нас с Олив двери своего дома и открыли нам свои сердца. Я никогда не забуду это лето, когда мы жили без забот и могли побыть детьми.

Лишь одно нас печалило – то, что мама, Тони и Фредди по-прежнему оставались в Бермондси. Если бы только мама могла видеть, где мы живем и как хорошо это сказывается на нашем здоровье! Мы пополнели. Кожа у Олив прямо-таки сияла после долгих часов на свежем воздухе, и мы обе приобрели здоровый цвет лица. В Бермондси все были бледными. Если бы мама просто села на поезд и приехала, то своими глазами увидела бы, как здесь чудесно. Но в письмах она лишь отвечала, что Фредди болезненный малыш, так что они пока не могут отправиться в путь.