Он махнул рукой в ответ на посыпавшиеся от миссис Моногати благодарности и поспешил вверх по тропе. Хиномии показалось, что теперь, задержавшись всего на пару минут, он отчаянно опаздывает. Несмотря на то, что опаздывать ему было некуда, он постарался идти быстрее, нагоняя упущенное и потерянное время.

Потерянное время. Пройдя с десяток шагов, он горько улыбнулся сам себе, и этой его улыбки никто не видел. Настоящее потерянное время ему уже никогда не вернуть.

Уняв внезапно заколотившееся сердце, Хиномия отправился дальше, стараясь уже не спешить зазря. Все рано или поздно уходят умирать. И деревья, и хорошие церковники. А времени — нет, его не воротишь.

И ему подумалось: а как оно должно случиться? Вот он ляжет на землю и будет смотреть на проплывающие мимо облака. И вот внезапно ему покажется, что облака, такие далёкие ещё мгновение назад, внезапно стали ближе и крупнее. И это будет означать, что он наконец-то вознёсся на Небеса?.. Смешно. Кто ему, вечному грешнику, даст там пристанище. Скорее уж, он сверзнется в ад, чем попадёт на небо.

— Далеко собрался? — раздался голос позади. И Хиномия, который дошёл уже почти до своего излюбленного места, удобной коряги под вековым дубом на маленькой прогалине, обернулся.

Хёбу. Его Хёбу Кёске стоял позади на извилистой горной тропинке. Каким-то непостижимым образом уже наступил вечер.

— Нет, недалеко, — Хиномия улыбнулся. — Я ведь уже пришёл.

— Энди, Энди… Ну что же мне с тобой делать… — Хёбу вздохнул и приблизился. Худой подросток с непослушной копной светлых, выбеленных до седины волос, которые беспрестанно трепал горный ветер. Миг — и вот он уже встал возле Хиномии, заглядывая ему в лицо. Против обыкновения, Хиномия не ощутил от него ни жажды, ни плотского голода. Только… тоску.

— Всё, что захочешь, — всё так же улыбаясь, ответил Хиномия. Он взял Хёбу за руку, и их пальцы переплелись. Пожатие прохладной руки показалось ему очень сильным.

— Тебя ведь уже ищут, — сказал Хёбу и спросил, заглядывая куда-то Хиномии за спину. — Я верно говорю?

Из-за спины, поднявшись от корней дуба, вышел огромный волк, он был чёрен, лишь вдоль хребта кое-где топорщились редкие седые волоски.

— Верно, милорд, — глухо ответил Маги, перекинувшись в человека. Седина в этом обличье была почти не видна. Как-то раз Маги признался, что «соль» на шкуре вожака — всего лишь признак первой зрелости. Похоже, он стеснялся своего небольшого возраста, потому что говорил об этом крайне неохотно. — Послушники бегают по полям, как стая потерявшихся щенят. Кричат и зовут. Ночью никто не осмелится подняться сюда, в горы. У нас есть время.

— Время? — спросил Хиномия, — для чего?

Пожатие руки Хёбу сделалось стальным.

— Друг мой, — сказал он ласково, — однажды я уже предлагал тебе дар, но ты отказался от него. У тебя было на то право, и я не стал настаивать. Но сейчас другого выбора больше нет. Ты умираешь.

Сердце словно ждало именно этого момента, чтобы заныть от боли; его словно стиснули железным кулаком, и только поэтому Хиномия промолчал. Хёбу был прав. Но ведь… он жил так мало. Как быстро всё закончится. Он думал, что у него есть ещё лет двадцать, а, может быть, и тридцать, но, значит, нет. Времени больше не осталось.

Он верил Хёбу, подвергать сомнению его слова даже и в голову не приходило. В конце концов, кому как не существу, чья жизнь зависит от чужой смерти, чувствовать подобные вещи.

— Хорошо… — пробормотал Хиномия, когда сердце отпустило. — Значит, я должен закончить дела и…

Хёбу покачал головой, прерывая его.

— Ты не понял, Энди. Ты умрёшь сегодня. Сейчас.

Хиномия сглотнул. Кажется, это давно забытое чувство, опасно кольнувшее его, было страхом.

— Да, я тоже боюсь, знаешь, — продолжил Хёбу, укладывая руку ему на плечи и разворачивая боком. Похоже, он отлично чувствовал его эмоции, читал каждое ощущение — конечно, теперь, спустя столько лет, когда он кормился его кровью… — Я не говорил тебе, опасался, что тебе это не понравится. Помнишь, как ты нашёл меня в пещере на юге?

— Помню, — шепнул Хиномия, почти не шевеля губами. Он не мог говорить в полный голос, страх как будто выбрал из него все силы.

— Ты потерял сознание, когда я выпил от тебя слишком много. Я был очень голоден. — Внезапная жажда, которую Хёбу виртуозно сдерживал в себе до сего момента, внезапно нахлынула на него, накрывая с головой, будто морская волна. Хиномия схватился за то, что было под рукой… за куртку Хёбу, за его плечо. Тот не отстранился, а наоборот, придвинулся, сближая их объятия. И прошептал, жаром дыхания опаляя его горло и кожу над венами:

— Я испугался, что выпил тебя до конца. Что убил тебя. И тогда я попытался обратить тебя. Сделать себе подобным.

Он с силой разогнул пальцы Хиномии, и только тогда он понял, что, оказывается, изо всех сил сжимал чёрную ткань.

— У меня ничего не вышло. Ты очнулся человеком.

Хиномия, тяжело дыша от ощущения жажды крови, и силы откровения, и страха, что накатывал на него и исчезал, почти ничего не понимал. Не хотел понимать. Он ведь…

— Я не хочу. Мы ведь говорили… Я отвергаю…

— Нет! Послушай же, не ты отвергаешь бессмертие и нежизнь, а Церковь, — заспорил с ним Хёбу. Как будто ещё не отказался от идеи его уговорить.

— Ты хочешь… сделать меня п… пр…

— Проклясть тебя, да. И на этот раз прошу, чтобы ты принял мой дар. Потому что другого шанса у тебя уже не будет, Энди. Сегодняшняя ночь последняя.

Рука, которой он цеплялся за куртку Хёбу, внезапно занемела, а сердце прошила острая пульсирующая игла боли. Игла потянула за собой нить, а нить — саван, серый саван, что пеленой всколыхнулся у него перед глазами.

— Милорд! — глухо и в отдалении прозвучал голос Маги.

— Знаю! — ответил ему Хёбу. Так же глухо и так же далеко. В ушах загудело и запульсировало. Хиномия зажмурился, поморгал, но света перед глазами от этого не прибавилось. Чьи-то пальцы схватили его за шею, запрокидывая голову. Он раскрыл рот и тяжело задышал. Сердце болело, а вместе с ним и рука. Внезапно Хиномии стало просто по-человечески плохо, и мысли о Церкви вылетели из его головы. Хёбу, почему он его держится, почему не оставит? Когда так больно, почему он делит с ним эту боль? Почему не освободится и не даст ему… уйти?

Любовь, — внезапно пришла мысль. Хёбу любит его. Поэтому он хочет удержать его, не отпускает. Как эгоистично. Какое жестокое и эгоистичное чувство, эта любовь…

Хиномия не ощутил ни прикосновений рук, что расстегнули на нём ворот сутаны, ни клыков, наконец пронзивших его кожу. Он понимал лишь, что проходят последние мгновения его земной жизни, и что станет дальше с ним… Хиномия вдруг вспомнил. Осознал свою давнюю мечту о том, чтобы умереть от рук Хёбу и Маги. Они были ближе всех к нему, и поэтому было так естественно, что они провожали его сейчас в последний путь. Господи, да почему же он сопротивлялся и отказывался раньше? — думал он, а голова его быстро мутнела от слабости, — господи, наконец-то, да, да, да… Сердце его затрепетало, забилось неритмично и бешено. В последний раз.

Пальцы разомкнули его сжатые челюсти, к губам прижалась тёплая плоть. Чужие губы. Хёбу пытался напоить его своей кровью, прокусив себе язык. Хиномия чудовищно тяжело сглотнул, в горле будто комок стоял. Бьющееся в агонии сердце мешало глотать, мешало дышать. Губы надавили, раскрывая его собственные, язык проник глубже. Хиномия вздрогнул, по-новому ощущая вкус крови, знакомый и одновременно неизвестный. Привычная и густая жидкость внезапно раскрылась перед ним новыми красками, новыми вкусами, и у них не было названия на простом человеческом языке. Хиномия ощутил и сладость, и тепло от этой крови, и вздымающуюся ввысь эйфорию, и тёплый призрак солнца в глубине — он не знал, как ещё назвать эти ощущения. Рука больше не болела. Он притянул Хёбу к себе, впечатал его лицо в своё, сомкнул зубы на нежных и податливых губах. Хёбу вздрогнул, застонал, но не отодвинулся, позволяя и дальше пить от себя, насыщаться, утолять…