Нас вели по тёмным, грязным окраинам Могилёва и привели в огромную, екатерининских времён тюрьму в самом центре города. По дороге Шашалевич часто задыхался и спотыкался. Мы с Ходыкой его поддерживали с двух сторон, чтобы ненароком не ступил шаг вправо или влево.

В туманной и влажной темноте нас привели в пустой и гулкий тюремный двор, из узких зарешёченных окон цедился слабый свет и валил густой пар, на вышках шевелились неуклюжие фигуры охранников. Нас принимал начальник корпуса: пересчитал, сделал перекличку по формулярам, расписался в приёмке «поголовья», попрощался с начальником конвоя и повёл нас по узким коридорам с низким полукруглым потолком.

Запрещалось говорить, топать, команды отдавались шёпотом, что бы никто не услышал, что прибыл новый этап. Надзиратель открыл обитые железом двери, за ними были другие – из окантованного железного прута. Камера размером с футбольное поле, когда то была тюремной церковью. На цементном полу от самых дверей плотно лежали люди - опухшие, заросшие щетиной, в жёлтых от бесконечных прожарок, давно нестиранных рубахах и кальсонах. У стен нары плотно заселенные сонными людьми. Они храпят, бормочут, скрипят зубами во сне. Вонь страшная от распаренных тел и полутораметровой дежки, переполненной отходами жизнедеятельности; потолок и стены, как спелой брусникой, укрыты подвижными клопами, этими вечными и неразлучными спутниками арестантов. Сверху они пикируют на своих жертв и допивают кровь из расчёсанных, как крапивой посеченных тел. Споро плодятся большие бледные вши от тоски, от горя и людской скученности.

Мы замерли на пороге, не зная куда ступить. Разбудили старосту камеры. Поднялся в коротких кальсонах, высоченный, широкоплечий мужчина с маленькой головкой, былой белыничский учитель Гайдукевич. Первый вопрос: «Откуда? Что нового на воле?»

А ту волю мы больше года не нюхали. Староста взял длинную фанерную дощечку с фамилиями всех насельников камеры, разбитых на десятки. Послюнил карандаш и начал записывать нас. От первых фамилий растерялся: «Уж не писатели ли вы, товарищи? Я ж ваши фамилии вычёркивал из хрестоматии. А божечки, за что ж вас столько?» - закончил перепись и предложил расселяться. А куда, никто не знал. Гайдукевич понемногу растолкал сонных, приказал подвинуться. Кто где стоял, там и осунулся на пол. Мы – три Сергея: Знаёмы, Ракита и я, нашли уголок около печи под нарами. Кто - то из разбуженных позвал Василия Антоновича к себе. Это был известный солист радиокомитета Струневский.

В шесть часов подъём. Хочешь, не хочешь - вставай. Надзиратели приносят пайки хлеба с приколотыми довесками. Гайдукевич вызывает «десятки» – раздаёт хлеб и по кусочку сахара. В разных уголках начинается ссора из-за горбушки. На них устанавливается очередь, а что делать, если горбушек получилось меньше? Страсти разгораются до драки.

В камере 60 десятков. Кого тут только нет! Такого человеческого конгломерата нигде больше не встретишь. Тут брат и швагер Голодеда, начальник пограничной заставы, очень деликатный и интеллигентный Вдовин, маленький, лысый, с пламенными чёрными глазами бывший полковник Красной Армии Ковтун – главный утешальник близкой амнистией и пересмотром всех дел. Он охотно пишет всем жалобы, даёт советы и консультации. Тут и весёлый кавалерийский комвзвода по фамилии Афтор; он всегда сидит в синей венгерке и фуражке без звёздочки, сбитой на левое ухо. Отдельный уголок на нарах занимают бывшие работники Могилёвской конторы «Заготзерно» Радкевич, Холоденко, Френкель. За стеной, в камере для смертников, ждёт исполнения приговора или помилования их товарищ Домбровский. И всё из-за клеща. Он водился в зернохранилищах веками. А нашли и начали уничтожать не клеща, а работников конторы. Тут и преподаватели Витебского ветеринарного института Капитанаки и Зенкевич. Им дали по 15 лет, а их товарищам присудили высшую меру. За сап, которого в Беларуси и следа не было. Ходил по камере до пояса голый, но с галстуком на шее и в чёрном берете контрабандист из Польши.

У стен тесно сидели на своих «сидорах» колхозные «тракцысты» и «гитатары». Они держатся обособленно, вспоминают, какие у кого были кони и коровы, как родила гречка и где лучше растёт просо. Но почти у каждого была одна слабость – выменивать разные транты на пайки хлеба. Сами пухнут с голода, а в пожитки свои пакуют рубашки, свитера, кальсоны, жилетки, надеясь скоро отправиться домой с дармовым грузом. Главный маклер – голый контрабандист с галстуком.

Днём вся камера гудит и кипит, как муравейник. Сквозь окна с «намордниками» долетают с улицы шум, смех, отдельные голоса и слова. Там другой мир, там воля, там счастливые люди. Они смеются и не знают, что с ними может быть завтра. Так когда - то смеялся и я, наверное, и мой смех кто-то слышал из подвала на Советской улице.

Особенное оживление наступает за час до обеда: все снуют, как голодные жители зоопарка перед кормлением. В два часа в коридоре слышится грохот, топот и голоса, доходит запах варёного турнепса и брюквы, такой соблазнительный и долгожданный. Два криминальника-баландёра вносят дежку с горячей баландой, все строятся друг за другом, староста следит, что бы никто не «закосил» лишнюю порцию. Есть в камере и «шакалы». Они скоренько опорожняют свою миску и прошиваются с ней к дверям. Как только пройдёт последний «десяток», а в дежке ещё что-то болтается на дне, шакалы налетают, толкаются, бьют один другого мисками по голове, что бы хоть немного зачерпнуть со дна баланды.

После обеда все расходятся группками, как говорят, «по интересам». Вспоминают были и небылицы, рассказывают интересные случаи и анекдоты. Книг не дают, газет тоже. Каждый проводит время, как умеет. Есть отличные рассказчики «романов» с королями, принцессами, бандитами, дешёвыми красавицами, шикарными виллами, смелыми налётами и невероятными побегами. «Романы» растягивают не меньше, чем на три вечера. Один из лучших «романистов» Владимир Межевич. За это он освобожден от выноса параши и дежурства по камере. Он известные сюжеты приправляет такими «пенками», что у слушателей занимает дух.

Вечерами стихийно начинались концерты. Шашалевич тихо начинал своим красивым голосом:

Спускается солнце за степи,

Вдали золотится ковыль,

Колодников звонкие цепи

Взметают дорожную пыль.

А припев: «Динь-бом, динь бом, слышен звон кандальный, динь-бом, динь-бом, путь сибирский дальний», подхватывала вся камера, каждое слово выдыхали, как стон, из глубины души. У многих на ресницах блестели слёзы. Надзиратели стучали в двери: «Староста, пойдёшь в карцер». Песня переходила на шёпот, но не смолкала. Её сменяла когда - то написанная нашим земляком-революционером Иваном Гольц-Миллером популярная во всех тюрьмах «Слушай». Тут уже не обращали внимания на стук надзирателей и надрывно тянули сотни глоток «Слу-у-шай, слу-у-шай». Коридорные приоткрывали двери, слушали сами, только просили петь потише. Тогда Шашалевис с Вдовиным дуэтом исполняли «Не искушай», «Средь шумного бала», а «Зорку Венеру» исполнял писательский хор. Однажды с улицы докатились аплодисменты.

МЫ с Сергеем Ракитой часто декламировали стихи Купалы, Богдановича, Маяковского, Багрицкого, Луговского. Струневский на расчёске с папиросной бумажкой имитировал игру на балалайке и дошёл до такой виртуозности, что казалось, звучит настоящая балалайка. Через некоторое время в камеру вошёл начальник коридора и человек пять надзирателей.

--Староста, отдайте балалайку.

-- У нас нет никакой балалайки.

--Не отдашь, на десять суток загремишь в карцер, а камеру лишим прогулок. Приступайте!

Надзиратели ринулись трясти арестантские транты. Всё перевернули, подняли столбы пыли, но ничего не нашли.

--Гайдукевич! В карцер!

А что такое карцер в могилёвской тюрьме той поры я познал на собственной шкуре и костях. Не приведи, господь, никому туда угодить. К начальнику подошёл Струневский со своим гребешком и заиграл «Турецкий марш», да так, что все надзиратели открыли рты. Закончил и протянул начальнику расчёску.