Перед представлением в столовой сдвигали столы к углам, расставляли скамейки. В центре первой сидели начальники и командир взвода охраны Григоренко с женами, рядом и за ними — стрелки и незанятые надзиратели. Цокур разрешал вольным аплодировать артистам, а лагерники стояли тесной толпой и хлопали изо всех сил.

После спектакля с разрешения начальника артисты "пировали": повар давал по миске поскребков каши, а иногда консервированную в томате фасоль — всем поровну. Кого только я не играл в тех спектаклях! Это была радость — хотя бы на несколько часов сбросить ватник и почувствовать себя матросом Годуном в "Разломе" Лавренева, Борисом в "Грозе" Островского, Аркадием, в костюме и при галстуке, в "Платоне Кречете" Корнейчука. Спустя много лет, в Киеве, я рассказывал Александру Евдокимовичу о том спектакле на лагерной сцене. Он смеялся, что Кречета играл бывший аферист Иван Иванович Водопьянов. За какую-то провинность попал он в кондей. На репетиции артиста приводил кондейщик, а спектакль он так сыграл, что начальник сразу освободил "Кречета" из кондея и премировал буханкой белого хлеба. Вот это — награда!

А где-то, не так уж и далеко, гремела и захлебывалась кровью война. Лагерь работал на оборону. Лесоповальные лагпункты днем пилили, ночью отгружали дрова оборонным заводам, рудстойку шахтам Кузбасса, шпалы, ружболванку для автоматов. Наша фабрика одевала воинов, работая в три смены. Некоторые мотористки по своей воле оставались на вторую смену, иногда от усталости и бессонницы прошивали пальцы, волосы запутывались в трансмиссии. Когда "вольняшки" выставляли их из цеха, девчата кричали: "Не пойду! Это вы — тыловые крысы, а я хочу, чтобы моему брату, мужу, отцу теплее было под Сталинградом и на Неве", прятались за тюками ваты и занимали свободный мотор. В карманы телогреек клали записки фронтовикам с самыми нежными пожеланиями.

Иногда украдкой, чтобы не знал опер, Цокур удивлялся: "Что же это за враги народа? Если бы все вольные так старались, мы были б о-го!". Чтобы сытней было в котлах, начальник поручил агроному Бахтину посадить картофель, морковь, свеклу, лук, устроить парники и теплицы. Появилось свое образцовое сельское хозяйство, и сытней жилось заключенным. Цокур старался: в бараках было тепло, чисто и уютно. Начальник любил концерты и спектакли. Наша самодеятельность гастролировала по другим лагпунктам. Захотелось начальнику, чтобы зона не похожа была на другие, и надумал он к Новому году у столовой поставить из снега двух слонов.

Шейно на кирпичном заводе лепил и обжигал в уширенной печи копию мухинской скульптуры вместо подмокшей от теплого ветра ледяной на аллее. Для слонов искали нового мастера. И вскоре нашелся немного художник, немного поэт, образованный филолог, москвич Коля Лейзеров. Сын бывшего дипломата, который работал во Франции и был ликвидирован вместе с коллегами в 1937-м. Коля учился в Московском институте философии, литературы и истории. Своих прежних однокурсников, знаменитых поэтов, называл Сашами, Мишами и Женями, писал гладкие стихи, а физически не был приспособлен к лагерной работе. Цокур, видимо, его жалел и посылал помогать водокатам и хлеборезу на кухне, дровосекам в пекарне, подметальщику у каптерки. Высокий, тонкий, как жердь, в одежде третьего срока, в очках с треснутым стеклышком и с каплей над верхней губой, Коля был исключительно деликатен и вежлив, говорил на безупречном литературном языке, иногда что-то рисовал для культурно-воспитательной части (КВЧ). Стоило заговорить о литературе, как он сразу преображался, выпрямлялся, начинали блестеть глаза, он на память читал сонеты Петрарки и Шекспира, целые главы из "Ада" Данте, потише — Ахматову, Пастернака, Павла Васильева.

Коля и взялся угодить начальнику за ежедневную дополнительную миску баланды и каши — слепить у столовой снежных слонов. Эскизы начальник утвердил, сдвинул на затылок шапку, спросил: "Что нужно?".

Коля, видно, бывал в мастерских скульпторов и знал технику лепки. Попросил двух плотников сбить каркасы, ведра — носить снег и воду, рукавицы, две кельмы и чтобы заказали в кузне большой и поменьше резцы. "Сделаем, — сказал Цокур. — Ну и в столовой погреешься. Я скажу".

Через несколько дней возле столовой стояли деревянные каркасы, и Коля начал "ваяние". Боже мой, что это был за мученик! Снега в зоне хватало. Принесет два ведра, сформирует ногу, смочит водой, чтобы смерзлось, и снова потащится. И так до вечера, потом ровняет кельмой и резцами, отойдет, пристально рассмотрит свое произведение и шлифует снова, оглаживает окостеневшими синими руками. Спину, голову и хобот лепил, подставив стремянку. Иногда снег проваливался в середину фигуры — снова слезал, тянул полные ведра. Мороз лютовал, скульптор мерз, но радовался, что его произведение хорошо затвердевает. Работяги, идя в столовую, подзуживали мастера: "Кончай скорей, чтобы было чем кончать у слона".

Коля не раз жаловался, что угодил в такую беду. А Цокур поторапливал: собирался приехать с проверкой начальник управления, удельный князь Унжлага, полковник Почтарев. Вот будет чем повеселить "хозяина". В наш лагпункт начальство особенно любило ездить, и не только лагерное — областное и районное находило, к чему прицепиться, и уезжало не с пустыми руками. На швейной фабрике можно было сшить все что угодно. Вне зоны кожевенной мастерской управлял расконвоированный Дмитрий Белокопытов, осужденный на восемь лет за убийство жены. Там изготавливали хром и шевро отменного качества. Ленинградские сапожники Саша Крылов и Вася Ромашкин шили из них шикарные кожаные пальто и куртки — лагерным и областным начальникам и их женам.

Всем славился цокуровский лагпункт — фабрикой, кожевенной мастерской, портными, инженерами, артистами, художниками, певцами и музыкантами, заказы резчикам по дереву приходили из самого ГУЛАГа. Цокур "по всем показателям" шел впереди: перевыполнял план, имел образцовую зону, подсобное хозяйство, самодеятельность на профессиональном уровне. Поставить слонов — сколько разговоров будет в Управлении!

А несчастный Коля от темна до темна не отходит от своих творений. Бросить всё — страшно: загремишь в кондей, к тому же и жалко было лишиться "гонорарной" подкормки. Перед самым приездом Почтарёва все же закончил и, радостный, поплелся на окоченевших ногах в скользких бахилах доложить начальнику.

Начинало смеркаться. Ветер гнал космы колючего снега, "посеребрил" и пролетарскую пару на аллее. Принимать работу Цокур пришел с начальником производства, бывшим важным ростовским чекистом Лебедевым. За что-то ему припаяли восемь лет, но и тут он был в начальстве.

— Ну как, Никанорович? — спросил Цокур.

Каждому подначальному хочется показать, чего он стоит, как тонко все понимает.

— В общем и целом ничего. Только хобот надо бы завернуть вверх и бивни увеличить.

Хрен с ними. Переделывать уже поздно. Подывись на главное. — И начальник позвал скульптора: — Скажи-ка мени, создатель, это кто?

Слон, гражданин начальник. — Сведенные морозом Колины губы едва шевелились.

Гы-гы-гы! — захохотал начальник.

—А дэ ж головны струмент?

Коля не понял украинского "головны", ответил:

Уши на голове...

Та не про уши. Он у тебя что, кастрированный или нутрец? Полу якога, спрашиваю. Короче, яйца где?

Лейзеров спохватился:

Это слониха, гражданин начальник...

На кой хрен мне две слонихи? Давай вот этому приделывай струмент, да посолиднее, чтобы здалёк было видно, усёк? Вот и ладно. Давай, дав-вай, слоновый прохвесор. А то кастратов поставив. Шоб к утру яйца были!

Приделал Коля, как приказал начальник, "струмент" — каждый по ведру.

Наконец приехал Почтарев. Все было подметено, прибрано, досмотрено. Остановился около столовой. Помолчал, покрутил головой:

— Ты что, лейтенант, ледяной зоопарк строишь? Делать нечего? Лишние люди? Занять нечем? Этих бездельников, ваятелей-вонятелей заберем.