По вагонам шастали недавно амнистированные мазурики. Я узнавал их с первого взгляда как давних знакомых по баракам и бригадам и отшивал несколькими фразами на блатном жаргоне. Видно, принимали за своего и оставляли за мной «сферу деятельности».
В столицу приехал 16 февраля. Вышел на площадь трех вокзалов, осмотрелся — не верилось, что я в Москве. Нет, она самая — первопрестольная. В киоске купил свежую «Правду». 14-го открылся Двадцатый съезд партии. На первой полосе — снимок Президиума, а за ним в нише скульптура Ленина во весь рост. Только Ленина! Почему же нет того, кто заслонял его так долго на плакатах и медалях? Они ведь рядом лежат в Мавзолее? Подумал, но не придал этому факту большого значения.
Адрес Виктории Сергеевны твёрдо помнил, но у кого ни спрашивал, где тот Лучников переулок, лишь пожимали плечами. Стоял на краю тротуара со своим несуразным фанерным чемоданом, глядел на людную суетную площадь, на голубей под ногами, на Москву в лёгкой оттепельной дымке. Последний раз я её видел семь лет назад через решетки столыпинского вагона, а в таёжной глуши она доносилась до меня лишь боем курантов да голосами Левитана, Высоцкой и Тобиаша. Никак не думал, что ещё ступлю на её улицы… Однако, нечего раскисать, надо как-то добираться до того неведомого переулка. И вдруг вспомнил: Виктория Сергеевна говорила, что рядом Политехнический музей и Лубянский проезд. Там рядом жил и умер Маяковский.
Первая мысль — взять такси, однако страшно — а сколько это может стоить? Каждая копейка на счету, когда еще новую заработаешь…
Решил ехать автобусами и троллейбусами. Начал приставать к прохожим с расспросами. На меня глядели с подозрением. По моему вытертому, в остюках, длиннополому пальто, линялой шапке и толстым мокрым валенкам догадывались, наверное, откуда я выбрался, и думали, не позвать ли милицию.
Добрался-таки до Маросейки, а там было уже рукой подать до Лучникова переулка. Старый дом с грязным обшарпанным подъездом, дверь, обитая драной клеенкой с клочьями черной ваты, на косяке, как пуговички гармошки, белые кнопки электрических звонков. Нашел нужную, надавил, смущаясь. Наконец за дверью послышались голоса, кто-то кого-то звал, звякнули засовы. В дверях— невысокая седоватая женщина, похожая на Викторию Сергеевну, пригласила в длинный сумеречный коридор с какими-то сундуками, ящиками, с цинковыми ванночками на стенах и велосипедом под потолком. «Виктя, принимай гостя!» Из ближней комнаты вышла милая Виктория Сергеевна, мы обнялись, и она представила свою старшую сестру Людмилу, «карагандинку со стажем». Пока сестры сидели в лагерях и прозябали в ссылках, мужья отреклись от них (не в пример большинству женщин), но у обеих выросли сыновья, глубоко и нежно преданные матерям. Они и удержали эту «коммуналку», сберегли всё, что можно было сберечь.
Я чувствовал себя неловко и скованно. И неудивительно, одичал за столько лет. Ходил на цыпочках, чтоб никого не потревожить, чтоб многочисленные соседи не упрекали моих хозяек «заезжим домом». По коридору и кухне сновали, громко переговариваясь, женщины в длинных застиранных халатах, с бумажными папильотками в волосах, что-то варили и жарили на керогазах и примусах.
Я терпеливо ждал, когда они схлынут, чтоб пройти в умывальник. Спустя несколько часов, видя неподдельное, душевное внимание к моей персоне милых сестер и их сыновей, я почувствовал себя смелее и свободнее.
Мне хотелось походить по Москве, постоять в длинной очереди в Мавзолей, побывать в Третьяковке, съездить в Хамовники подышать воздухом Толстого, заглянуть в квартиру Чехова, поклониться Пушкину. Виктория Сергеевна предложила себя в провожатые, но я отказался, чтоб не компрометировать её своим диким видом; солгал, что хочу побродить в одиночестве.
Вечером только и было разговоров, что про партийный съезд. Все ждали больших перемен, осторожно говорили про какие-то новые оценки фигуры Сталина, озираясь при этом, боясь его и мертвого. Однако повсюду ощущался подъем, больше было искренних улыбок и светлых лиц.
На другой день Виктория Сергеевна сказала, что вечером пойдем в МХАТ на «Кремлевские куранты». Я никогда не бывал в этом знаменитом театре и ждал вечера, как малое дитя — новогодней ёлки. Билеты достала Жемчужина. Я отгладил свою единственную белую рубашку и пестрый галстук. Мне подобрали ботинки сына Людмилы Сергеевны. Чтоб меньше бросаться в глаза, в театр мы приехали незадолго до начала спектакля. В гардеробе я аж зажмурился от блеска генеральских погон, пуговиц, орденов, от звезд Героев на груди военных и штатских, от роскошных женских нарядов. Почти вся публика была с орденскими планками и депутатскими значками, голову пьянили запахи тонких духов. Куда я попал?.. Я жался по стенам, глядел на раскованные счастливые лица, и мне казалось, что все эти люди знакомы между собой — стояли группками, шутили, смеялись.
Чтоб не мозолить им глаза, я попросил моих спутниц пройти на наши места. Они были на первом ярусе балкона, по правую руку от сцены. Отсюда нам открывался весь зал. После третьего звонка в партере появилась невысокая женщина в черном платье, с расшитым бисером ридикюлем; белые короткие волосы были зачёсаны назад. В зале загремела овация. Женщина остановилась у первого ряда, повернулась к публике, поклонилась во все стороны и
села. По залу прошелестело: «Книппер-Чехова!» Фантастика! Я вижу ту самую Ольгу Леонардовну, которая была с великим Чеховым до самой его последней минуты, знала Толстого, Шаляпина, Горького, Станиславского, Левитана и Куприна, Андреева и Бунина. И вот она кому-то улыбается, кивает красивой головой, поправляет серебристые волосы.
Медленно гаснут люстры. Сердце замирает от волнения: вот-вот раздвинется занавес с чайкою и начнется чудо. Внезапно зал вздрогнул от новой овации. Все встали, встали и мы, не зная зачем. Прямо напротив нас в правительственную ложу входили Хрущёв, Булганин, Микоян, Суслов и несколько незнакомых в цивильном. И лишь теперь я сообразил, что попал на спектакль
для делегатов Двадцатого съезда.
После всего пережитого очутиться в одном зале вместе с руководителями партии и государства, с лучшими людьми страны казалось невероятным. Появление Бориса Смирнова, исполнявшего роль Ленина, было встречено шквалом аплодисментов. На сцене был живой Ленин, естественный и простой, и он полностью совпадал с тем образом, который сложился у меня ещё с раннего детства. Внимание зрителей раздваивалось меж сценой и правительственной ложей. Хрущёв был оживлен, улыбался, посматривал по сторонам. Когда в кабинете Ленина появился мощный Борис Ливанов в роли инженера
Забелина с узелком под мышкой, Микоян тронул Хрущева за плечо, показал на сцену и весело рассмеялся, потом начал угощать соседей конфетами из круглой жестянки. Я еще не знал всей правды, которая была сказана на этом переломном съезде, но на память помимо воли приходили мои товарищи по мукам, соратники и напарники по лесосекам и непрерывным погрузкам. Где они, молодые, честные, преданные народу и своей Родине? Кто найдет их могилы?
Этот вечер в театре, разговоры, догадки и слухи перевернули всю мою душу, придали сил и вдохнули веру, что начинается иная, лучшая жизнь у нашего терпеливого и незлобливого народа. Наверное, что-то изменится и у меня, хотя я совершенно еще не представлял, куда меня вынесет судьба. Мечтал об одном: доказать всей оставшейся жизнью, что всегда был предан своему народу, Родине, что ни поступком, ни помыслом не изменял идеалам, которые принял всем сердцем.
Я мечтал поселиться в тихом районном городке, при речке и лесе, учить детей добру и совестливости, любви к певучему родному слову, открывать им сокровища народной мудрости и духа.
Через два дня с таким настроением я выехал ночным поездом в Минск. Только за Вязьмою сморил меня сон, и под мерный стук колес снились моя хата у края заиндевелой тайги, огромная луна в холодном небе и синие-синие искристые снега, огромная луна и крупные звёзды. Я почувствовал тёплое дыхание прижатого к груди маленького сына и услышал его настойчивый голосок: «Папа, достань луну».
