Я, конечно, нашла не всё, масса материалов разбросано в периодических изданиях - это работа для литературоведов. Однако, и собранное мною не вместила одна книга. Пришлось ограничиться самым значительным - автобиографической трилогией. Остальная проза на эту тему, как и поэзия еще ждут своего часа. Мой отец в первую очередь поэт, и, конечно, есть целый пласт поэзии на эту трагическую тему. Возможно, собрать её в книжку «Дзевятнаццаць гадоў» будет моей следующей задачей. Но только на белорусском языке.
Он создал целую литературу об этой страшной эпохе пожравшей цвет нашей нации и искалечившей последующие поколения.
А преступления власти остались безнаказанными. Палачи остались героями. Жертвы ни в малой степени не отомщены и не увековечены в нашей памяти.
Алексей Симонов написал так: «Говорят, мы живём в жестокий век. Лично я не согласен. Не знаю, как век целиком, а вторая его половина – о которой я могу судить как участник, - начинающаяся со смерти Сталина, представляется мне периодом всепрощения со всё уменьшающимся расстоянием между преступлением и отсутствием наказания. Полувек короткой памяти. Полувек, где в полную меру расцвели плоды теорий, переводивших совесть из категории личной ответственности в категорию общей безответственности.» («Частная коллекция»)
Татьяна Граховская
март 2016г
Зона молчания
Исповедальная повесть
Я и Сам о Себе свидетельствую,
свидетельство Мое истинно; потому что
Я знаю, откуда пришел и куда иду…
Евангелие от Иоанна, гл. 8, ст. 14
СЛОВО ПЕРЕД ИСПОВЕДЬЮ
…Я постился два десятка лет перед исповедью. И вот настала пора моей поздней осени, пора откровенной исповеди, ибо зазимок стучится в двери, а холодная короткая весна моих несбывшихся надежд промелькнула давно и безвозвратно.
В начале моего лета ударил страшный гром и свирепая гроза погнала прочь от дома делить на мученических дорогах горькую судьбу с миллионами невольников, отмеченных страшным тавром 58-й пробы.
Я дважды прошёл все круги ада и не сломался, не пропал бесследно на таежных окровавленных трассах. Смерть изо дня в день подстерегала каждого из нас, глядела в стекленеющие глаза и собирала щедрую дань. Но я не поддался ей.
В самой безысходной беде только человек спасает человека, только добро и сострадание ведут из мрака безнадежности к жизни и избавлению. Из тысяч вернулись единицы, из миллионов — сотни. Всё меньше и меньше остается свидетелей того кошмарного времени, когда каждый боялся собственной тени, когда сын не отваживался признать оклеветанного и замордованного отца, а отец — сына, когда по лужам праведной крови с изуверским скрипом ступали сапоги палачей.
Всё окрест от горизонта до горизонта тонуло во мраке лжи и казённой патетики; бравурные марши и громкие рапорты заглушали людской стон, плач и бандитские выстрелы в затылки честнейших сыновей народа.
Осиротевшие дети под гул барабанов и горнов, глотая слезы, по команде благодарили «любимого отца всех народов за свое счастливое…» сиротство. Сколько их не знало отцов и матерей?! Сколько их искало родные могилы, не нашло и никогда не найдет?! Убийцы умели заметать кровавые следы.
Я видел всё и всё пережил. Судьба смилостивилась, помогла мне выйти живым из ада и стать Свидетелем на Суде Истории. Я помню сотни фамилий, имен и лиц своих побратимов по неволе, что навсегда остались в вечной мерзлоте. Я помню садистов-следователей, преступников-«судей», надзирателей, лагерных начальников и конвоиров. Помню всё до мелочей и клянусь каждым словом, каждой строкой говорить только правду, чтоб знали люди и никогда не позволили обмануть себя новой ложью, новой изощренной дьявольщиной. Свидетельствую, дабы наши потомки познали истинную волю, равенство и счастье на воскресающей земле. Клянусь и свидетельствую.
«ШАГ ВЛЕВО, ШАГ ВПРАВО»…
Одуревшие от нестерпимо густой духоты в набитом арестантском телятнике, мы вывалились через сдвинутую в сторону дверь в глубокий снег и плотное кольцо конвоя. Лёгкие разрывало от холодного свежего воздуха. После полумрака прокопчённого вагона искрящийся снег и звонкая синева неба до слез слепили глаза. В них кружились радужные кольца, росли, уплывали, пропадали и кружились вновь. От долгой неподвижности на нарах и под нарами деревенели ноги, их пронзали острые иголки, они были как чужие.
Единственная железнодорожная колея блестела меж сугробов и пропадала вдали. Вокруг заиндевевшие леса и леса. Неподалёку на сухостоине зловеще каркает ворона, словно предчувствуя скорую поживу, видно, принюха-лась к особенному арестантскому духу.
Пока выбирались последние, я разглядел поблизости небольшой дом из кругляка с побитой ржавчиной вывеской: «Ст. Постой Ж.Д.НКВД СССР». Это и есть наше пристанище. Но долго ли простоим на этом Постое? Наверное, кто-то из нас останется в этих лесах и снегах навсегда. Нигде ни души, кроме станционной постройки, ни дымка. Значит, погонят куда-то дальше.
Глубокий сыпучий снег пьянит давно забытым запахом замерзшего на стуже льняного белья, тишина и заметённый лес напоминали что-то родное, утраченную и недосягаемую волю.
Нас оцепили спереди, сзади и с боков конвоиры в серых шинелях и черных кубанках, они глядели на нас настороженно и с ненавистью, держа на изготовку длинные винтовки со штыками. Смотрю на них и думаю: «Что же погнало вас на эту собачью службу? Ведь вы, как и мы, лагерники, только по разные стороны проволоки. Кто надоумил вас, что мы «враги народа»? Может, честнее и преданнее нашему строю, чем мы, нет людей, а враги — это те, что целый год мордовал нас, выбивая неправду, чтобы честных людей подвести под «вышку» или загнать на погибель в шахты и в эти непроходимые леса. Какому дьяволу служат те, что истово ломали ребра старым коммунистам, что загоняли женщинам в соски отточенные карандаши, что ножками стульев мозжили пальцы ног и месяцами гноили в холодных и тёмных карцерах? Это они согнали нас сюда, а вас заставили держать нас на мушке. Где ж она, правда? И была ли она, существует ли вообще?»
Эти вопросы второй год бьют и бьют по мозгам, выворачивают душу, ни днем, ни ночью не дают покоя. Тем временем из вагонов сползают наземь немощные старые арестанты. Они копошатся в снегу, не могут подняться на ноги, а нам не разрешают подойти и помочь им.
В сторону отошел низкорослый, перетянутый ремнем и портупеями, с жёлтым портфелем в руке начальник конвоя и неожиданным для коротышки голосом зычно скомандовал: «Стро-о-ойся! Разобраться по четыре. Прадапраждаю: шаг влево, шаг вправо…» - тут кто-то буркнул: «…прыжок вверх…» «Прекратить агитацию!» — гаркнул начальник и закончил давно освоенную молитву: — …конвой стреляет без прадупраждення!» Пожалуй, этот белыничский или чаусский хлопец не одного своего земляка и соседа проводил в последний гибельный путь. Эх, думы, горючие думы, нет от вас спасу!
По обе стороны лагерной однопутки стоял мрачный, заметённый снегом лес. Позади нас, кружились, бросались на наши следы и вновь взлетали вороны, с елей шурша сползала снежная навись.
Большинство из нас было в полуботинках, надетых на дырявые носки, в испревших за полтора года скитаний по камерам галошах и вытертых, как решето брюках, подбитых ветром пальтишках. Повезло тем, кого забрали зимой — у них были пальто на вате, шапки, а то и валенки. Тропа по целику вела в чащу. Снег набивался в ботинки, таял и намерзал ледяной бахромой на штанинах. Шли молча. У каждого за спиною на лямках — грязная торбочка с арестантским тряпьем.
Лес густеет. В глубине видны выворотни, сломанные под натиском метелей ёлки, с вершин с глухим уханьем срываются комья снега. Конвой по бокам вязнет в сугробах по самые «ступицы» и оттого исходит злобой, кричит, матерится и беспричинно лязгает затворами. Идём молча, будто похоронная процессия, лишь время от времени вздыхают и ойкают старики, их костерят в хвост и в гриву и подгоняют прикладами.
