Через месяц уволили Алю с работы и переселили в катушок, который когда то я выгородил из кухни. Распутица не выпустила Алю отсюда, в Барабинске украли все наши вещи, и теперь мы брошены на голодное существование. Какая судьба! Какие жестокие люди! И ничего не объяснишь, никто не хочет тебе поверить. Часто не на лучших сыплется только добро, а на не худших – одни несчастья и страдания.
С чувством горькой вины и жалостью смотрел я на преждевременно поседевшего, сухонького, с дрожащими пальцами, молчаливого Алиного отца. Что я мог сказать ему, чем утешить, как обнадежить? Вечной ссылкой, вечной подозрительностью поставленных охранять идейную чистоту и нас от свободы. В каждом человеке запятнанном наветами, они видят врага. Врага чего? Чьего врага? Откуда их столько набралось, что не хватает тюрем и лагерей, что целые области от Горького до Магадана стали местами изгнаний?
От этих мыслей лопается голова, но я ласково говорю какую-то чепуху дочери, надеясь, что она ничего не понимает, а она смотрит на меня умными глазенками с упрёком и сочувствием.
Тем временем начинается дождь. Крупные капли шлепают по мягкой дорожной пыли, по лопушистому репейнику, по заросшим лебедой крышам. Не зажигая лампу, ужинаем, я стараюсь развеселить Таню, а она с полными слёз глазами допытывается, куда поехала мама. Ночью я не уснул ни на минуту. Лил дождь, как из ведра. Смежив глаза, я видел, как едва тащит по липкой грязи телегу Жаренный, как промокла до нитки моя единственная опора, моя «декабристка». Не-т! Ничего общего. Волконскую, Муравьеву, Трубецкую, Фонвизину и даже Полину Гебль встречали генерал-губернаторы, а моя Аля шла одна под дождем дикой тайгою — сто двадцать километров месила пешком грязь. Счастье, что было полно спелой малины и медведи не искали поживы на дороге. Душа разрывается. Что даст эта поездка в район? Судя по выступлению Стряпченки — ничего. Его выступление — это приказ к исполнению. Значит, Але придется ехать в Новосибирск и снова стучаться в двойные парадные двери.
Назавтра, чтоб не видеть страданий молчаливого деда, я пошел на свои сотки. Механически делал какую-то необязательную работу. Мимо бежали, перепрыгивая через лужи, несколько девочек из детского дома. Остановились, дружно поздоровались. «А нынче вы будете нас учить? И драмкружок будет?» Кровь прихлынула к лицу. Уже все всё знали, даже дети, ведь новость покатилась по селу из магазина. Сделал вид, что не расслышал, спросил: «Куда вы по такой слякоти?» — «Кроликам траву рвали». И побежали со своими мокрыми пухлыми торбочками. Детдомовцы и те счастливее моих детей, у них не будет зловещих пятен в анкете, а что ждёт мою дочку и всех наших детей? Боже мой, только бы не свихнуться! С чем вернётся Аля? Как сложится наша судьба?
Я ожидал возвращения жены с таким же страхом, с каким недавно приговора. Не мог ни спать, ни есть, ни пить. Ловил себя на том, что иду не туда куда собирался, говорю не то, что хотел сказать. Страшно. Повторял про себя: «Уж лучше посох и сума, не дай мне Бог сойти с ума!» Думалось: куда помещают сумасшедших ссыльных? В тюремную или обычную больницу?..
Ни в одиночках, ни на следовательских «конвейерах», ни на инсценировках расстрелов меня не охватывал такой страх, как сейчас. Тогда я был один, а тут — семья, самые дорогие люди, и я не в силах защитить их, заслонить собою от беды.
На третий день, под вечер, в дом вошла Аля — мокрая, забрызганная грязью, усталая, с посиневшим сыном на руках, провела ладонью по моим поредевшим волосам. «Не отчаивайся. Как-нибудь проживем. Меня восстановили». И рассказала, как ей сочувствовал заведующий районо, разводил руками, а когда она потребовала копию приказа с объяснением причин, по которым нас уволили, сказал, что выдать бумагу не может, не имеет права, и всё тыкал пальцем в потолок. Напоследок посоветовал, прежде чем ехать в Новосибирск, зайти к товарищу Стряпченко, но не ссылаться, Боже упаси, на него, Маевского.
Секретарь райкома долго мурыжил её в приемной, когда же наконец принял, ехидно поинтересовался: «Вы что, член партии? Нет? Тогда зачем пришли в райком? Педкадрами занимается районо, туда и обращайтесь». Что она говорила Стряпченко, какие приводила доводы, о чем просила, что требовала, Аля не призналась мне. А секретарь мрачно молчал, потом процедил: «Успокойтесь. Зайдите во второй половине дня. Подумаем, что можно сделать. Не порите горячку и никуда больше не ездите». А на руках заходился плачем грудной ребенок, Аля не сдержалась, залилась слезами сама.
Во второй раз пробилась к секретарю поздно вечером. Он помягчел, посочувствовал, поудивлялся, как это она, бывшая комсомолка, человек пролетарского происхождения, связалась с политическим преступником, которому тут и помирать суждено, зачем калечит свою молодость и будущее детей. «Еще не поздно одуматься и встать на правильный путь».
«Спасибо за совет. Всё это я слышала уже много раз. Мне предлагали публично осудить мужа как политически неблагонадежного. Однако я его знаю не хуже, чем себя, знаю о его честности и преданности советской власти. Он выбился из нищеты, революция дала ему образование, любимую рабату, а какой-то клеветник из зависти или от злобы сломал ему жизнь, загнал на вечные муки сюда». Стряпченко перебил вдруг с издевкой: «Скажите, в молодости он не пописывал, случайно, стишки? В газетках, журналах? Знакомая фамилия по давним временам. Он же из Белоруссии?» Аля подтвердила догадки секретаря и добавила, что верит в справедливость, что всё равно всё образуется и невинные вернутся к нормальной жизни. «Вижу, вы хотите обратить меня в свою веру. Напрасно. И запомните, у нас зря никого не сажают. Органы — святая святых нашей державы. В область вам ездить не надо. Мы тут посоветовались и нашли возможным оставить вас в школе. Но доверять детей вашему мужу нельзя, в школе он работать никогда не будет. Сегодня не успеете, получите завтра приказ о восстановлении на работе».
Чуть ли не до полуночи в гостеприимном домике Лидии Евсеевны обсуждалось, взвешивалось каждое слово нового секретаря. Горячо высказывались Елена Христиановна Раковская и Виктория Сергеевна. Если моё назначение на работу в школе было воспринято как добрый знак, то увольнение вновь напомнило о всей беспросветности нашего положения.
Утром Аля действительно получила приказ и примчалась обрадовать нас. Я послал заявление на имя самого Андросова и терпеливо ждал ответа. Начались в школе занятия. В восьмом классе Аля получила хорошую нагрузку, а мои уроки пустовали. Кто-то просил догрузиться рисованием и черчением, но Евгений Павлович не спешил.
Я целыми днями копался на огороде, избегая встреч с учителями и ребятами. Однако привязчивые детдомовцы нет-нет да приходили ко мне, рассказывали о своих успехах и неудачах, про обиды и ссоры. Мне было неловко, им что-то говорить и обещать. Танечка пошла в первый класс, а мы с дедом копали картлшку и молчали. Как будто успокоилась и наша хозяйка — получала свои сорок рублей за комнатку. Мы же твёрдо решили весною строиться. Ожидание ответа из облоно лишило меня сна, пригнуло непосильной тяжестью. Самое страшное было получить отрицательный ответ. Стряпченко мог наплести им все что угодно. Доказывай потом… Наконец набрался решимости — будь что будет, пошёл на почту и кое-как дозвонился до Новосибирска. Меня выслушали, и приятный баритон ответил: «Что они там чудят? Мы на днях отправили приказ в подтверждение предыдущего. Вы будете восстановлены на работе». Я бежал домой, не чуя под собой ног.
ДОМОВЛАДЕЛЬЦЫ
Зима проходила с морозами, метелями, педсоветами, сплетнями, с сочувственными и враждебными взглядами в нашу сторону. Биазинская школа опять занимала первые места на смотрах самодеятельности, благодаря восьмому классу увеличилась моя нагрузка и вырос заработок. Я радовался, что в далеком Новосибирске нашлись честные и добрые люди, незнакомые мне Андросов и Кулагин. Сколько раз они выручали, спасали нас, а ведь могли бы отмахнуться и жить спокойнее.
В колхоз привезли движок, и к весне он дал электричество. Поначалу свет мигал, будто ветер где-то без устали раскачивал провода, но всё же горел часов до одиннадцати. В старом шкафу, выброшенном в школьный коридор, обнаружились фильмоскоп и набор диапозитивов по различным учебным программам. Я освоил его, и по вечерам ребята собирались в самом большом классе смотреть «маленькое кино». Приходили и учителя.
