Я, признаться, увял. Со мною он может сделать всё что захочет. И начал тихо и кротко оправдываться, почему не смог прийти ночью. «Эти сказки бабкам рассказывай. Скажи спасибо, что отпустил, когда к своей благоверной бежал. Если б не Третьяков, я бы тебя о-фо-о-ормил!..» Он полоскал меня как тряпку. Я не выдержал, протянул руки: «Вяжите и гоните на каторгу». Голос задрожал и осёкся. После долгого молчания Пушиков подал лист бумаги и буркнул: «Пишите объяснительную». Написал. Пробежал глазами, спрятал в папку, погрозил пальцем: «Запомните, прощаю в последний раз, и знайте — ссыльный, не явившийся на отметку, считается беглецом. Бег-ле-цом! Понятно? Идите!»
Боже мой, хотелось стонать и плакать от унижения, оскорбления и боли, от стыда, что стоял как провинившийся школьник перед этим сытеньким и розовеньким, уверенным в своей безграничной власти младшим лейтенантиком. За какие такие подвиги прицепили ему эту единственную пока звездочку? Что он сделал полезного людям? За что ему платят высокий оклад, а несчастной Тимошихе ставят только палочки-трудодни в ведомости? Да есть ли у него хоть что-нибудь в душе, в голове?
Через два дня Дмитрий Степанович и Вацлав принесли для моей Тани аккуратненькую кроватку, Анна Яковлевна отсыпала из своей подушки пера для думочки, принесла «лишнее» байковое одеяло и простынку. Личико моей доченьки горело, она металась и бредила. «Корь»,— поставила диагноз Элла Григорьевна и два раза на дню прибегала к нашей больной. Пока мы были в школе, ухаживал и забавлял её дед. Анна Яковлевна приносила клюквенные и черёмуховые кисели, читала и рассказывала сказки, мерила температуру и давала лекарства, а потом, хромая, шла по сугробам на другой конец села в свою маленькую избушку. Видать, не напрасно биазинцы спрашивали, уж не родня ли мы все. Родные, и роднила нас горькая судьба и совесть. Нет, гражданин, Пушиков, есть у людей совесть! Как только люди её утратят, так и кончится жизнь на Земле.
Понемногу дочька поправлялась. Улеглись метели, пошли из Барабинска машины за зерном. И дед начал собираться в дорогу за вещами. Неожиданно под вечер к нам зашла Керпиха и с порога заохала: «А Боже, Боже! Сделай людям добро, от беды не отвяжешься! И на что мне было давать адрес брата? Это ж такое горе…— она достала из кармана смятое письмо.— Не знаю, как и сказать… Поехал он в рейс, в доме остались жена да малые дети, а живут они, сами видели, в тупике. Какой-то аспид приметил, что вносили ящики, а уехали налегке. И выдрали ночью засов, подперли дверь в кухню колом и распоряжались как хотели. Вынесли ваши ящики и в придачу полкадушки братниного сала. Вот письмо. Почитайте сами». И протянула исписанный листок в косую линейку. Мы смотрели на Керпиху как оглушенные. «Брат поднял всех на ноги, ни милиция, ни собаки следа не взяли. Железная дорога рядом, мотанули куда-то и ищи-свищи».
И этот удар судьбы мы вынесли. Без пожара остались погорельцами. Только дочка плакала по своим игрушкам да любимым сказкам. Правду говорят — на кого Бог, на того и люди, где тонко, там и рвется.
ТРЕВОГИ КАЖДЫЙ ДЕНЬ
Утраченного было жаль, хотя мы привыкли к куда большим утратам. Нас на многие годы ограбили прилюдно, средь бела дня отобрали свободу, все права, хоть формально мы могли для собственного утешения голосовать за единственного кандидата даже в Верховный Совет. Им был легендарный летчик Александр Покрышкин. Его привозили в наше село на какой-то машине с гусеницами. Люди не столько слушали, сколько глядели на действительного героя. Хотелось крикнуть, что мы тут мучаемся ни за что ни про что. Заступись, Герой! Будь и теперь Героем! Да разве крикнешь, разве заикнешься? Терпи и надейся, что муки не вечны.
Мне было легче, чем другим ссыльным, рядом со мною семья, но часто грызла совесть, что самые дорогие люди страдают из-за меня, а маленькая Танечка начинает понимать неравное положение её родителей со всеми, что они покрыты каким-то недоверием и позором. Дочка стала замыкаться в себе, чураться соседских детей, часто беспричинно плакать, не признаваясь почему. Однажды я слышал, как её ровесница Мотька кричала: «Ссыльная вражина!» Как объяснить всё ребенку, как успокоить? Что, если возненавидит нас из-за неполноценности, из-за клейма, которым мы помечены? И что думает тесть, потомственный рабочий? Мечтал о счастливой судьбе дочери и на тебе, угодила в такую беду да еще и держится за неё, как слепая.
Но дома у нас царил мир, были уважение, ласка, доброта и общие заботы. О самом больном старались не говорить, жалели и без того изболевшиеся сердца. Потихоньку налаживался и быт. Некоторые даже завидовали нашим двум учительским зарплатам.
После новогоднего вечера чуть ли не все ученики школы потянулись ко мне, заболели сценой, увлеклись рисованием и выставками рисунков, стенгазетами. Некоторые щеголяли немецкими словечками, выговаривая их на чалдонский (чалдоны – коренные жители сибирского региона. Т.Г.) лад. Большинство учителей подобрело к Але и ко мне, не стеснялись спрашивать, если в чем-то сомневались. Держались лишь самые «бдительные», троица с педкурсовскими «дипломами» — никак не могли смириться, что «вражина» втесался в здоровый коллектив, заслоняет их работу и подрывает авторитет, дурно влияет на учащихся и это очень опасно. По их анонимкам приезжали инспектора районо, слушали мои немецкие уроки, но я помалу уже успел подковаться: бегло читал, усвоил длиннющие числительные, ребята-семиклассники знали несколько коротеньких немецких стихотворений. Что ж поделаешь… Жизнь заставила пускать пыль в глаза не очень-то осведомленным в лингвистике инспекторам. И они в своих заключительных актах сдержанно хвалили мои уроки.
И все же, когда директор аккуратно вскрывал ножничками полученные пакеты, мы с тревогою глядели на него — не пришел ли приказ о нашем увольнении.
На педсовете мне поручили подготовить программу к весеннему смотру школьной самодеятельности, и я с жаром начал что-то придумывать, из ничего лепить нечто, пропадал вечерами в школе, чтобы хоть немного забыться, избавиться на время от вечного страха. В воскресенье школа превращалась в мастерскую: опять из детдомовских недогоревших тряпок шили костюмы, из кудели и овечьей шерсти делали парики, из растопленного жира с красками - грим. Решили поставить сказку «Никита Кожемяка и Змей Горыныч». Слепили огромное и страшное туловище Змея.Добровольцев было больше чем надо. Закон был один: двойка лишает права участия в смотре. Тартынский и Бойко — и те подтянулись.
Нашим небезопасным конкурентом была районная средняя школа. В основном там учились дети служащих, были приличные педагоги и большие возможности. Мы мечтали о втором месте и не жалели ни времени, ни сил.
После педучилища в начальных классах работала первый год беленькая и слабенькая Валя Соловьева. Приехала она из Вышнего Волочка отрабатывать свои два года: по истечении положенного срока молодые педагоги в Биазе не задерживались. Девчата говорили: «Мы ж не ссыльные. Выйти здесь замуж можно разве что за медведя. А мы жить хотим». Как на сезонную смотрели и на маленькую и тихую Валю. И вдруг ЧП — молодая учительница, комсомолка, влюбилась в ссыльного, стройного симпатягу Ивана Рудого. Он был мастером на все руки: что-то делал в конторе потребкооперации, осенью был заготовителем, имел примитивный фотоаппарат и подрабатывал с ним. Сам пристроил, и очень быстро, три стены к избе бобылки Останиной. Оштукатурил, покрасил, повесил на окнах весёленькие занавесочки, смастерил красивую мебель, всегда был улыбчив и весел. Напротив Ивановой пристройки и квартировала Валя. Просила иногда прибить ей защёлку, поправить дверь, сделать вешалку. И вскоре, как говорят сибиряки, «поглянулись» друг другу. Как ни прячься, от Наталии Ивановны не убережешься. О каждом она знала больше, чем тот сам о себе. И зашептались в учительской: «Мало одного ссыльного, так и эта связалась». Валя притворялась, что не замечает ничего. Порою краснела, когда школьные сплетницы чересчур подозрительно осматривали её фигурку и посмеивались. Наталия Ивановна наседала на директора — надо безотлагательно обсудить аморальное поведение комсомолки Соловьевой и осудить. Евгений Павлович упорствовал, что нет де оснований для подобной проработки молодой учительницы: она взрослый человек и имеет право встречаться с кем только ей заблагорассудится. «Э-э нет, Евгений Павлович, вы теряете классовую бдительность. Пусть крутит на здоровье хоть с чертом, но этот-то хмырь — ссыльный! Они расплодятся здесь так, что и нас выживут! А если там,— Бугаёва тыкала указательным пальцем вверх,— спросят с вас и с меня? Требую немедленно обсудить поведение Соловьёвой и принять решительные меры».
