Мы поневоле держались обособленно. На переменах молча сидели в конце длинного деревянного дивана; когда бывали «форточки» тихо проверяли тетради, писали планы. Руководства классом мне не доверили. После нескольких занятий политкружка по изучению «Краткого курса ВКП(б)» и моих выступлений директор сказал: «Можете не посещать политзанятия. У вас ведь высшее образование, материал вам хорошо известен, а наши некоторые женщины чувствуют себя в вашем присутствии неловко. Им кажется, что вы посмеиваетесь над их ответами. Бывает смешно и мне, но что поделаешь?» Я понимал эту примитивную дипломатию Евгения Павловича и больше не ходил на политзанятия. Надо было терпеть, надо было выстоять, хоть иногда и хотелось бросить всё, пойти на самую тяжелую работу, но, кроме артели «Прогресс» с её «аванцами», да колхоза с палочками-трудоднями, ничего здесь не было.
Школу я очень любил с раннего ученичества: выпускал стенные газеты и рукописный журнал, ставил спектакли и читал стихи, был постоянным оратором на всех праздничных демонстрациях. Словом, был дилетантом на все руки, всё умел понемногу. Думается, что учитель должен уметь играть на скрипке или пианино, рисовать, уметь читать стихи и прозу, играть в любительском спектакле, чтоб своим умением и примером заражать детей.
На уроках рисования у меня стояла тишина. Все старались. Даже Тартынский и Бойко усердствовали над своими рисунками, высунув языки. Мы устраивали классные и школьные выставки. А кому не хотелось попасть на них? В седьмом классе училась почти взрослая эстонка Валя Ыунап. Она рисовала почти профессионально. Её пейзажи удивляли глубиной перспективы, колоритом, подлинностью и настроением. Не знаю, как сложилась её судьба. Если она не стала художницей, утрачена яркая индивидуальность. Её рисунки украшали наши выставки и классы, рядом с ними выставлялись лучшие работы тех, кто впервые взялся за карандаш.
В нашей школе учились дети из ближних и дальних сел. Преимущественно, переростки. Жили они возле школы в интернате, напоминавшем длинный сарай, только в лютые морозы и метели, а так ходили пешком за пять, и за десять километров. Ведь у сибиряков есть присказка: «Сто верст— не расстояние, сорок градусов — не мороз». И это усваивается с детства. Мы же ёжились и при двадцати градусах. Я ходил в своей шинели, а для Али справили полушубок и сваляли аккуратные чёрные «пимики», с каблучком и толстыми носами, чтоб не мерзли пальцы, купили плотный с кистями клетчатый платок. И помалу привыкали к лютой сибирской зиме.
Вечерами растапливали плиту, что-нибудь варили или жарили из купленного в соседнем белорусском селе Кардон. Там жили давние переселенцы с с Витебщины и Борисовщины, но и в четвертом поколении они сохранили языковые особенности, домашний уклад, обычаи, орнамент на постилках и полотенцах, сорочках и блузках, пели песни родной стороны. Кардон был сразу же за Тарой. Я часто ходил туда отвести душу, погреться у печи, сложенной как в наших деревнях, угоститься поджаристыми драниками — картофельными оладьями и мачанкой. У земляков можно было купить сала и ветчины, кольцо колбасы и вантробянки (ливерной колбасы). Коренные сибиряки ничего подобного делать не умели. Кололи свинью, снимали шкуру, все внутренности выбрасывали собакам, тушу подвешивали на крюк в кладовке, замораживали, отрубали, сколько отхватит топор и варили в чугуне, вываливали кусок на чисто выскобленный стол и по команде хозяйки: «Таскайте, мужики!» — подбирали всё подчистую. Кардоновцы за полстолетия так и не научили соседей вести хозяйство по-иному.
Поужинав, мы горбились над тетрадями и планами и всё чаще вспоминали дочку и Алиного отца. Он был не шибко большой грамматей и писал письма не так часто, как нам хотелось бы. Нынешней зимой они собирались вдвоем в Биазу, но ведь не просто отправиться в такую дальнюю дорогу. Да мы особо и не поторапливали, надо сперва устроиться самим. А положение наше было ненадежное: клевета завистника или слово «бдительного патриота» могли оставить без куска хлеба, а то и заслать за Полярный круг. Чтоб удержаться выкладывались из последних сил и не сразу поняли, что делать этого как раз и не следовало. «Ага, они хотят нас затмить, показать учёность, скомпрометировать честных педагогов!» И наушничали директору, плели всякую околесицу, подзуживали против меня учеников, и всё на «высоком уровне бдительности и классовой непримиримости».
Евгений Павлович, однако, человек честный и умный, умел сглаживать и снимать конфликты и тактично брал нас под свою защиту.
В начале декабря он поручил мне подготовку новогоднего вечера: подобрать стихи для декламации, придумать хоть какие-нибудь костюмы, наделать с ребятами игрушек на ёлку и, понятно, позаботиться о Деде Морозе и Снегурочке. Это поручение пробудило во мне полузабытую творческую страсть. Я фантазировал ночами, как провести новогодний вечер, чтобы он запомнился надолго. Чего только не напридумывал, но в школе не было ни красок, ни самой дешёвой ткани, ни картона, ни даже хорошей бумаги.
Пошел в гончарню к Василию Ивановичу Мартынову, и тот дал ведро мягкой глины. У Эллы Григорьевны выпросил красного стрептоцида, жёлтого акрихина, зелёнки; попросил ребят принести битые зеркальца, краски для хлопчатобумажной и суконной ткани, бельевую синьку. Работа наша была строго засекречена, никто не знал, что мы делаем и для чего, и это особенно воодушевляло мальчишек и девчонок. Таинственность всегда увлекала детей. Мы лепили из глины болванки для масок, обклеивали их бумагой из старых тетрадей, разукрашивали, и получались смешные невиданные рожицы; ещё мастерили бутафорские рыцарские мечи, секиры и шлемы. Просиживали с ребятами в школе до полуночи. Активисты ходили за мною гурьбой, говорили только шёпотом и хранили тайну.
Недели за две до Нового года в детдом приехали представители райфинотдела списывать негодное имущество — одежду, занавески, простыни и мебель. Прежде чем подписать акт, всё списанное выбрасывалось во двор и сжигалось. Я договорился с мальчишками-детдомовцами, чтоб они налетели со всех сторон на костер, когда тот займется, похватали всё, что ни попадет под руки, и бегом тащили в школу. И вскоре в углу школьного коридора появилась куча вывалянного в снегу, с подпалинами старья. Для нас же оно было богат-
ством. В выходной девочки перестирали всё, а потом по моим эскизам кроили, шили, красили, крахмалили, посыпали содранной с зеркал амальгамой и удивлялись при этом, какие роскошные костюмы получаются.
Таинственность, игра в секретность покорила моих помощников, и мы становились друзьями. Почти никто уже не вспоминал о «дер мане», угомонились и Тартынский с Бойко. Я распрямился в школе и дома, даже научился вновь улыбаться и шутить. Повеселела и Аля. Верилось, что жизнь как-то наладится. Когда почти всё было готово, участники новогоднего вечера разучили стихотворные обращения и пожелания учителям, лучшим колхозникам и ученикам. Были у нас герои былин и классической литературы – Руслан и Людмила, Черномор. Всё держалось в секрете до Нового года.
А мы считали дни до встречи с доченькой. В наших снах она протягивала к нам ручки, но внезапно пропадала в туманной мгле, то поднималась и летела как птичка, парила над лугом, над колосящимися хлебами — и исчезала под белыми облаками. Просыпались со смешанным чувством радости и тревоги.
Мы знали, что дед уже сбыл подаренную мне тёткой корову, по моему списку упаковал самые ценные книги, сложил вещи в фанерные ящики из-под спичек. Оставалось сдать багаж и трогаться в путь.
По всей Сибири бушевала пурга, и поезда едва пробивались сквозь заносы. Скорее всего, успокаивали мы друг друга, они выехали почтовым. Почти все биазинцы останавливались в Барабинске у брата Вари Керпихи, машиниста паровоза и хорошего человека. Я попросил у Вари его адрес и разрешения приютить моих далеких путешественников. Чаще обычного я забегал на почту, но всякий раз возвращался домой ни с чем. Позже призналась и Аля, что она тоже не проходила мимо конторы Редькина.
