Вера Михайловна, увидав кого-то на улице, постучала в окно и поманила рукой. Пригнувшись в низкой двери, к нам вошел высокий, сутулый мужчина в вышитой рубашке и светлой кепке. Широко посаженные глаза смотрели пронзительно и иронично, нижняя губа была оттопырена, и казалось, что он всегда улыбается. Нас познакомили: Иван Андрианович Деревянко, двадцать пять лет преподавал язык и литературу в школах Донбасса. За то, что рассказал любознательным ученикам про Хвылевого и Василия Блакитного, послали его сюда на перевоспитание. В колхоз его с одним легким не взяли. Послонялся по селу без работы, пока не пристроился в артели наподобие нашего «Прогресса». Называл он её не иначе, как «Рога и копыта». В артели были свои трактора и машины, лесорубы где-то вырубали тайгу подчистую, а летом сплавляли лес по Тартасу, неплохо зарабатывали, а начальник производства и председатель артели каждый день напивались до чертиков. Не могли расписаться ни в наряде ни в сводке. Иван Андрианович посоветовал заказать факсимильные печатки, так и те шлёпали вверх тормашками. Он был у них за писаря и нормировщика, составлял дутые отчеты и рассказывал о своей шараге с едким юмором.
К моему назначению Деревянко отнесся скептически: «Скорее, это показуха, игра в справедливость. Сами же говорят, что мы пользуемся гражданскими правами, но вот за речку сходить без разрешения нам «не положено». Когда же узнал, что мою судьбу решила бумажка о снятии судимости, развел руками: «В наш демократичный и самый счастливый век все решает бумажка, человек пришпилен к ней канцелярской скрепкой как приложение. Без бумажки ты букашка, а с бумажкой человек. С меня снимать нечего, никто и не судил. Бумажка — меньше вашей: «слушали… постановили сослать навечно». И сослали. Теперь вот прячу концы преступлений пьяниц, пока не посадили вместе с ними. Тогда будет за что. Хотя вряд ли их тронут, они приятели прокурора по рыбалке. Между нами говоря, я прошусь в другую шарашкину контору сторожем».
Вспомнив о вечной ссылке, Иван Андрианович прищурился, глянул по сторонам и негромко сказал: «Как только этот,— он провел указательным пальцем над верхней губой,— отправится в ад на сковородку, настанет «финита ля комедия». Вот посмотрите. Мы еще будем людьми. Важно сейчас не растратить человеческого. Потому и не думаю пускать здесь корни, слушаю радио и всё жду, когда же он наконец захлебнется кровью и заиграют траурный марш».
Лидия Евсеевна подхватилась, замахала руками: «Говорить в этом доме о подобных вещах запрещается! Или вы не знаете, что дают за такое?!»
— «Знаю, Лидия Евсеевна. Но я ведь никого не назвал. Мой председатель с усами, его я и имел в виду… Впрочем, надеюсь, что среди нас сексотов нет». Он пожал мне руку, пожелал успехов, добавив напоследок: «Посмотрим, как вас будут клевать будущие коллеги». Церемонно простился и ушёл. Воцарилась тишина. «И вот так всегда,— сокрушенно уронила Лидия Евсеевна.— С ним бывает страшно говорить».— «А разве он говорит не правду? — возразила Вера Михайловна.— Разве ты думаешь иначе? Мы не высказываемся вслух, самих себя боимся, страх парализовал нас всех. И не только тех, кто сидит. У миллионов ссыльных и заключенных есть родители, жены, дети, братья, сестры, дядья и тетки, и все дрожат от ужаса перед анкетами, спецотделами, голубыми фуражками, все держат на черный день сухари, а на собраниях до умопомрачения хлопают в ладоши, встают через каждые пять минут, услышав имя великого и мудрого, и, прокричав «ура», снова затыкают свой рот кляпом. Где вы видели, чтоб двести миллионов думали одинаково? Зачем им думать, если за всех думает один».
«Вера, замолчи! И чтоб ничего подобного я больше от тебя не слышала!» — взорвалась Лидия Евсеевна. «Беги доложи Сокову, что я контра. А я с пеленок коммунистка! Мой отец был лучшим другом Кирова. Мама родила меня в енисейской ссылке. Я двадцать пять лет в партии, партийной и помру. Если бы Ленин увидел, что натворил Коба со своими опричниками, его бы хватил второй удар».
Мы с Алей притаились как мыши. Никогда ни от кого такого не слышали; а если и думали нечто подобное, то гнали мысли, боялись признаться в них даже самим себе.
И еще одно обстоятельство тревожило меня: рисовать кое-как я ещё рисовал, чертить чертил, но вот немецкий язык, за тюремно-лагерные годы забыл основательно, да и учили мы его в тридцатые годы, лишь бы получить «удовлетворительно» у старого геноссе Зэмеля. Вспомнил: дер, ди, дас, гутен таг и гутен абенд, фрау, медхен. Едва ли не всё… Как же учить тому, чего не знаешь?!
Были бы учебники, до начала занятий, подучился бы сам, а так… Я поделился с Лидией Евсеевной, и она утешила меня, дала учебник для пятого класса, маленький немецко-русский словарь и пообещала помогать на первых порах. О, святая душа! Как я был благодарен ей тогда и теперь.
Около почты мне встретился заросший щетиной, забрызганный грязью наш колхозный шофер Иван Макаров. «Жива ли хоть твоя баба?.. Ну и шустрая. Это ж надо - ночью одна рванула через урман. А кабы на «хозяина» нарвалась и костей бы не нашли. Ну и баба, ну и баба! Где хоть она? Чемодан её целый. Заберешь али вместе поедем?»
Часа через два мы с Алей тряслись в кузове старого «ЗИСа» по биазинской дороге.
Наша новая хозяйка, бабка Вяткина, встретила нас со сдержанным сибирским вниманием: поставила самовар, шаньги с черемухой и творогом, миску крупной, душистой и сладкой малины — «скусной и жирной», как она сказала. Расспрашивала, как живут люди в Расее, сколько там дают на трудодень. Спустя полчаса женщины уже щебетали как давние знакомые. Бабка Вяткина позже призналась мне: «Паглянулась твоя молодуха, хоть тощая и дробненькая».
Назавтра я явился к директору в новом, так сказать, качестве. Показалось, что он искренне рад за меня. Маевский уже предупредил его по телефону, и он нашел на моё место человека, нашего ссыльного Николая Щербакова. Тот отсидел семь лет, побывав в окружении, а после лагеря его отправили прямиком в вечную ссылку. Мастер на все руки, высокий сероглазый орловец был доволен и своим, и моим назначением. Мы прожили с ним в добром соседстве, помогали друг другу чем могли, и теперь иногда обмениваемся письмами. :
После дождей распогодилось: по-летнему припекало солнце, дороги подсохли, а по утрам от ранних заморозков белела трава. Мы ходили на широкую тиховодную Тару, купались в не очень-то теплой воде, лежали в густой сочной траве под ласковым солнцем, словно бы не было у нас никаких тревог, страданий и горя. Каждый думал, как жить дальше. Мог ли я тянуть её в вечную ссылку, в этот суровый таежный край с сорокаградусными морозами, сугробами по крыши, бездорожьем в распутицу и злобными кровососами от весны до заморозков?.. Ведь она была свободна и могла решить свою судьбу сама. Вспомнилось, как когда-то в лагерь к моему лучшему товарищу приехала повидаться жена, привезла передачу, щебетала весело о новостях, а прощаясь, сказала: «Не суди меня строго. Я выхожу замуж, И у нашего сына будет другая фамилия, чтоб никто не корил его в глаза отцом, врагом народа». Онемевший мой друг заплакал: паутинка, что связывала его с жизнью и иным, забытым миром, внезапно оборвалась. Я не представлял себе существования без Али и дочери. Как жить без них, на что надеяться? Пусть живут в тысячах километров от меня, только бы оставались самыми родными и близкими навсегда. Аля была в своих намерениях категоричной: следующим летом с дочкой и отцом переедет сюда. Пусть себе и навечно.
Вечерами мы засиживались у Эллы Григорьевны и Анны Яковлевны. Они были особенно гостеприимны и ласковы с Алей. Завзятые в прошлом театралки, они охотно вспоминали о спектаклях Станиславского и Мейерхольда, Таирова и Зубова, рассказывали о баталиях Маяковского в Политехническом музее, расспрашивали про сегодняшнюю Москву и о жизни: на воле.
Август близился к концу, кончались и каникулы. Аля собиралась в Белоруссию. Я не говорю «домой», дома ни у кого из нас не было. Были топчаны в чужих углах. Нас гнал по свету ветер, а мы тянулись друг к другу и не рассудком — интуицией верили в некое далекое счастье. Без веры жить не стоит. Да и невозможно. Мы думали одно и то же, а говорили о будничных пустяках, радовались синему небу, солнцу, шелесту приречных тальников и черемух, реке, что неспешно катила свои воды к берегам далёкого Иртыша. Видеть и ощущать земную красоту — большое счастье, быть же рядом с преданным, любимым и искренним человеком — счастье вдвойне. Но с каждым днем приближался час разлуки. Надолго ли? Никто не знал.
