Вскоре и меня позвали на допрос. За столом сидел молодой человек в сером костюме с галстуком. Представился: “капитан Пронин”. Я усмехнулся, не тот ли Пронин, про которого написано столько приключенческих романов. Он на шутку ответил шуткой: “Это мой старший брат”. У него на столе лежало моё дело 1936 – 1937 годов с большим штампом в левом уголке “Хранить вечно”. Выходит, вот я какая персона! А мне ведь в Верховном совете сказали, что все дела сгорели в первый день войны. Пронин листает длинную брехню на пожелтевших, окровавленных страданиями страницах иезуитских допросов и издевательств. Следователь читает и временами чему то усмехается, видно и он видит абсурдность “творений” своих предшественников. Их давно нет, а “дело” ходит за мною следом. Пронин спрашивает, признаю ли себя виновным в давнем обвинении, и точно записывает мои ответы – “Нет и нет!”, что никакой националистической организации я не знал и её не было. Тут он не очень настойчивоне согласился и попробовал вписать оговорки: “по-моему”, “мне кажется”. Я настоял на на своих точных формулировках. Однажды Пронин с каким-то другим рыжеватым следователем называли мне фамилии уничтоженных писателей и допытывались, что я знаю, о их судьбе. “это я бы хотел спросить у вас, куда вы их дели”. Они не отреагировали на мой ответ, а задали новый вопрос – с кем я в последнее время встречался из репрессированных ранее националистов для устанавления с ними деловых связей. Я сказал про переписку с Микуличем и Пальчевским и заметил: “надеюсь, вам хорошо известно о чём мы писали”. “ А в Слуцке с кем встречались?” я ничего не мог вспомнить. “А Лиходиевского знаете?” – “А-а –а, вот оно что”, и я рассказал про случайную встречу в слуцкой столовой. “Всё у вас получается случайно. Случайно встретились, случайно записали адресок, случайно переслали Микуличу. А для чего? О чём собирались списываться?” Долго ещё ползали взад-вперёд по этой встрече, и всё же я настоял записать так, как было. Поддался бы им, влепили бы новую десятку. Тут я понял, что Микулич уже сидит, нашли у него мои письма и решили слепить новую организацию.
Говорить и спрашивать было нечего, обвинение не предъявляли, только переводили из камеры в камеру, из “американки” в тюрьму, из тюрьмы снова в “американку”. В одиночках душились по десять – пятнадцать связанных с оккупацией арестантов. В городской тюрьме попал в одну камеру с бывшими толочинскими полицаями и седеньким наивным старостой, был и настоящий прислужник смоленских гестаповцев. Молодеченский сионист Исак Патент с небольшими перерывами не выходил из тюрем, лагерей и ссылок с1926 года и оставался настоящим оптимистом. Он едва мог вспомнить свои юношеские глупости, даже язык отцов давно потерял, зато арестанскую лямку тянул всю жизнь. Он рассказывал, как в двадцатые годы жилось ссыльным в богатом сибирском селе на берегу реки Парабель. Им казна выдавала по четыре рубля на прожиток, хватало на квартиру и харчи. Многие ссыльные учили детей, плотничали, столярничали и имели мясо и овощи, молоко и масло. Из ссылки Патент попадал сразу в лагерь, из лагеря снова в ссылку. После войны три года прожил на воле и вот снова завершал свой арестантский круг.
За непослушание и неучтивость к начальству дважды меня бросали в карцер. Пронин уговаривал вести себя сдержанно и прилично. “ А со мной обходятся прилично? Мне до сих пор не предъялено обвинение. На каком основании меня держат в тюрьме, какое я совершил преступление?” Пронин утешал, что скоро всё выяснится и нечего особенно волноваться.
Мои однокамерники получали передачи, иногда, как нищему, подавали сухарь или сигаретку. А я не имел никаких вестей. Не допускал мысли, что отреклись от меня, значит, что-то случилось с ними, перебирал сотни вариантов, один другого страшнее, и совсем потерял надежду, хоть что-то узнать про семью. Наконец, в “непередачный” день открылась кормушка и надзиратель в ящичке передал мне сухари, кусочек сала, махорку, спички и папиросную бумагу. Всё переписано Алиной рукой. Значит – живы, значит – дома. Только позже узнал, как они долго меня искали в бобруйских тюрьмах, в областном отделении НКВД, и везде был один ответ: “Не значится”. Куда дели человека не говорили. Аля и её отец сбились с ног разыскивая меня.
После моего ареста выпускники вечерней школы приехали и пригласили Алю на свой выпускной вечер. Она расстроилась, отказалась и пожаловалась, что никак не могут меня найти. Через несколько дней майор Березин пришёл сказать, что у майора Ушакова дознался, куда меня дели. “Пусть едет в Минск”, - сказал Ушаков. Вот она и приехала и выплакала разрешение на передачу.
После ареста мою семью переселили назад в катушок на кухне к Лукерье Яковлевой и Митьке. Как там помещалось пять человек, трудно представить, не лучше, видно, чем нам в камере. Нашу квартиру сразу занял директор школы Прафинович, и огород был уже его, и из печи выселил соседей. Классовое сознание выше всего!
Как только кончился учебный год, Алю уволили с работы “по сокращению штатов”. Кинулась к заведующему районо Агееву. “Скажите спасибо, что не написали за связь с врагом народа. Откажитесь официально через печать от так называемого мужа, вы же даже не зарегистрированы, так, сожители. Осудите его враждебную деятельность, и мы вас восстановим. Не завучем, конечно, а работу дадим”. – “Не дождётесь. Он такой враг, как вы папа римский”, - повернулась и пошла. Только на улице дала волю слезам.
Что же им было делать? Как втроём жить на сорок рублей отцовской пенсии? И откуда такая череда несчастий – смерть матери, арест, бездомность и безработица? Куда бросаться? Кто поможет? И поехала Аля обивать пороги парадных подъездов в поисках справедливости и сочувствия. Мотивировка в приказе всех удивляла – завуч уволен по сокращению штатов. Естественно, звонили Агееву. Он популярно объяснял настоящую причину. И сразу следовал деликатный отказ: “К большому сожалению, у нас нет свободного места”. В те годы ни одна школа не была укомплектована, особенно математиками.
Долго ещё Аля выстаивала очереди перед клеёнчатыми дверями больших и меньших начальников. Все будто бы сочувствовали, некотрые советовали зайти через неделю. Она не шла, знала – откажут. Приближалось начало учебного года. Если не дадут работу, хоть ложись на рельсы. Последняя попытка – пробиться к заведующему бобруйского облано Зайцеву. Тот терпеливо выслушал доведённую до отячаяния молодую учительницу, полистал какие то бумаги и направил в Погост Старобинского района. Аля обрадовалась: это же двадцать километров от Уречья и столько же до Старобина.
Учебный год начала на новом месте. Поселилась у одинокой бабули за двадцать рублей в месяц. Каждую субботу после занятий, в слякоть и метель, шла к дочке и отцу, а в воскресенье возвращалась назад. А я всё лето сидел в подвале городской тюрьмы. Иногда приносили передачи, были они всё скуднее и скуднее, но радовался каждой весточке из дома, писульке, написанной рукой самого дорогого существа. На допросы водить перестали, не было о чём допрашивать.
В конце июля за столом Пронина сидела высокая курносая женщина средних лет в коричневом кителе с петличками и звёздочками на них. “Я представитель Прокуратуры республики, младший советник юстиции Мультан. Мне поручено объявить вам об окончании следствия и ознакомить с материалами вашего дела. Должна сказать, что судить вас не за что и судить вас не будем… но вам доведётся сменить место жительства…” Меня бросило в жар. “Если вы настоящий юрист, то заметили, что мне не предъявлялось никакого обвинения вот уже три месяца. И вдруг следствие закончено. Может вы припомните из студенческих учебников, в какой стране и в каком столетии хоть один случай, что бы за одно и тоже осуждённого ни за что и помилованного человека карали второй раз”. Прокурорка что то пробормотала, что не время заниматься теорией, что судить меня никто не собирается. “Так что меня сюда пригласили в гости и три месяца держали в вонючих клоповниках. Арестом скомпрометировали меня перед учениками и их родителями, а они мне верили. Я не знаю, что с моей семьёй – ни писем, ни свиданий не дают. Где ещё такое беззаконие? Если я кому то мешаю, приказали бы, сам бы съехал, что б и след простыл. Почему меня объявили преступником? Как злодея или убийцу, под конвоем провели через всё местечко – смотрите кого поймали. Что теперь треплют про замаскированного под учителя шпиона или диверсанта?” – не унимался я, знал, что хуже не будет, а наболевшее жгло и душило.
