Процессия была живописная: посреди улицы худой дед шёл с моей торбой на плече, я вёл за ручку Таню, рядом опустив голову, шла Аля. Встречные сворачивают, оглядываются, некоторые кивают головами. Ведут в сельсовет, около него уже много народу – рядом магазин, ресторан, школа, всем интересно поглядеть на учителя-арестанта. Видно, хитро маскировался, что только, что только теперь поймали. В раскрытых окнах школы ученики ждут консультации. Я никогда не опаздывал, а теперь они два часа даром прождали меня. Увидели, выбежали, остановились поотдаль и испуганно смотрят. Может не так жалеют меня, как боятся, что экзаменовать будет кто то чужой и, наверное, придирчивый.
Около совета стоит полуторка, а в своём кабинетике ждёт председатель сельсовета Сымон Гуринович. Он как то виновато смотрит на нас. Капитан Шевцов позволил мне написать доверенность на получение зарплаты и отпускных. Гуринович заверил их. “Зачем народ толпится?” – спросил капитан. Будто оправдываясь, председатель пояснил: “В магазин селёдку привезли, и в ресторане что то дают, они и толкуться, а тут… вот они…”
Грузовик подали к крыльцу. Вдалеке уже стояла большая толпа, даже буфетчица и официантки вышли из ресторана. Плотно стояли мои ученики, девочки украдкой вытирали глаза. Я поцеловал своих, взял на руки Таню, она сильно обхватила меня за шею и не хотела отпускать. Только теперь заплакала Аля. Я пересилил спазмы, влез в кузов, снял шапку, поклонился и помахал людям, что пришли на это горькое прощание, и негромко скзал: “Я ещё вернусь”. Рядом сел Ушаков. Полуторка заурчала, прокашлялась и тронулась с места. Я смотрел на своих, ученики махали руками и платками.
За переездом машина едва ползла по песчаной дороге. Постепенно исчезали уречские хаты, сады и палисадники только долго ещё торчала в небе труба с клочками сизого дыма. “Вернусь ли сюда когда-нибудь?? Увижу ли свою семейку? Что ждёт впереди – тюрьма, лагерь, что пришьют на сей раз? Белорусских книжек не нашли, уроки были выдержаны и расхвалены в газете, никакого вольнодумства себе не позволял, искренне верил каждому “историческойму” постановлению и речи, не сомневался в сводках про большие успехи и высокий уровень нашей жизни, а нужду, нищету, землянки и голодных детей объяснял войною, местной неустроенностью. Хотелось верить, что где-то действительно люди живут счастливо и радостно, а у нас временные трудности выправятся.
Вдруг вспомнил: сегодня же 19 мая! Снова 19! Первый раз забрали 19-го, освободили 19-го, и вот второй раз везут в тюрьму 19-го. Случайность? Или фатальная закономерность, какая то удивительная кабалистика. Что бы не возврвщаться к этому коварному числу, забегу наперёд – через семь лет 19-го освободили из ссылки и реабилитировали 19-го. Хочешь верь, хочешь – не верь, а так и было. я думал своё, а майор Ушаков заговаривал мне зубы, утешал, что ничего страшного не будет, что есть какое-то указание, вспомнил он и мою лекцию пропагандистам.
За леса садилось огромное сверкающее солнце. Порозовели берёзы в клейкой листве, красной позолотой горели сосны, придорожный лес заходился птичьими голосами, долго куковала кукушка, а я прощался с этой красотой, с милыми пейзажами и хмельным запахом весны. Неужели снова те же камеры, длинные прокуренные коридоры и кабинеты следователей с неизменными криками: “Говорите правду!” А там правдой считают только ложь, самооговоры и поклёпы.
XIII
До утра продержали в комнате дежурного райотделения. Уже хорошо, что сразу не бросили в камеру. Средних лет, полысевший, с невыразительным лицом чекист всю ночь что-то переписывал, подшивал бумаги, раза три за ночь отвечал по телефону. А я ворочался на неудобном клеёнчатом диване. И этот страж государственной безопасности утешал, что ничего страшного не будет. “Самое страшное уже случилось, меня, как преступника или бандита, провели под конвоем через всё местечко. Что думают мои ученики и их родители, какие сплетни распускают злые языки, как теперь жить и работать жене? Я не совершил никого пеступления, а меня принародно ошельмовали”, - не выдержал я и высказал наболевшее. Видно, добрый человек, дежурный не перечил и только кивал головой.
Когда совсем рассвело, пришёл высокий белявый лейтенант Величко, сложил в портфель мои документы, и мы пошли до того же раздолбанного грузовика. Величко сел со мною в кузов. При выезде из города подобрали несколько женщин с торбами, чемоданами, сумками. Они всю дорогу болтали, что-то рассказывали и смеялись, и никто не догадывался, что едет рядом с арестантом и его конвоиром.
Мелькали знакомые деревни Шищицы, Валерьяны, Вынисцы, поворот на Узду. Над нами синело безоблачное небо, припекало солнце, осыпалось цветение яблоневой Случчины. При въезде в Минск все пассажиры ссыпались с нашего грузовика. Мы ехали по старой, нетронутой войной Немиге, я узнавал хорошо знакомые дома, по узких тротуарах спешили люди, даже мелькнул кто-то знакомый. Какая пропасть между нами – у них воля, свои заботы кажутся такими важными, а меня ждёт камера, решётка и самая горькая судьба. Я хорошо запомнил с первого ареста: “ У нас двери открываются в одну сторону. Есть человек, будет и дело”. Найдут и теперь.
Повернули на Комсомольскую улицу, машину поставили во дворе недостроенного дома. С носилками и лопатами свободно ходили пленные немцы, что то громко говорили, курили, смеялись. Мой конвоир оказался добрым человеком, спросил, есть ли деньги, проводил до ближайшего ларька, я купил в запас махорки, несколько книжечек папиросной бумаги и пачку печенья. “Ну идём, ничего не поделаешь”, - вздохнул Величко. Через клуб имени Дзержинского и знакомый тюремный двор, около нетронутой войной “американки” пришли в камендатуру. Величко под рассписку сдал меня и мои документы, а точнее, документы на меня, кивнул головой и пошёл.
Выходит, и через тринадцать лет ничего не изменилось в этом учреждении. Занимает она едва ли ни целый квартал в центре города, красуется красивым порталом и белыми колоннами главный вход, но боже упаси попадать за эти высоченные дубовые двери. Наивные думают, что это учреждение стоит на охране закона, а за её стенами – ад беззакония и издевательств. Как и при первом аресте, вырывают пуговицы, вырезают крючки, вытягивают шнурки, голого заставляют приседать, смотрят в рот, что б не пронёс вдруг …чуть ли не автомат. Оскорбления и издевательства грубого надзирателя деморализуют человека сразу, лишают его элементарного человеческого достоинства. Снова прощупывают каждый шов в одежде, но выкуси – заначку мою не нашли, завязываю поясницу тесёмочкой от носового платка, руки назад и марш в “американку”. Запах свежей краски напоминает страшное минулое. Неужели придётся пройти то же самое? Н – е – е –т! Теперь я опытный, меня не сломать. Та же железная лестница ведёт в одиночки, в ценре круга надзиратель – паук, пересвист выводных, и я снова в четвёртой одиночке, где когда то просидел самые тяжёлые три месяца. Закрылись двери, но в темноте камеры чувствую, что кто то есть. Её обживал бывший начальник Главлита Зяма Давидович. Он где то на Севере оттянул свою десятку, после освобождения в Минск не пустили, жил где то за сто километров от столицы, а теперь - “повторник”, будто плохой ученик – второгодник. Воспитывали нас, воспитывали, да не воспитали, и снова забрали на повторный курс. Страшные мысли овладевали мной: кто же тут преступник? Те, что сидят за решёткой, или те, что загоняют в эту пресподню ни в чём не повинных людей? И палачей считают героями, награждают и возвеличивают, а потом потихоньку уничтожают за то, что знают слишком много. Уничтожили всех следователей, что выкручивали нам руки и души в те кошмарные годы. От мыслей самому страшно. Кажется, весь испуганный народ живёт в упорном молчании.
Давидович мне рассказал, что до меня тут сидел Андрей Александрович и только что его куда то забрали, видно, что бы не встетились “нацдем” с “нацдемом”. И ещё рассказал, что “повторников” на допросы тягают не часто и преимущественно днём, не бьют, из мухи не делают слона, даже у следователей есть какое то уважение к “повторникам”, а может установка такая.
