Таня каждый день носила свежие цветы на бабушкину могилу, меняла воду в банках и впервые поняла, что навсегда потерялп любимую и ласковую сказочницу и хлопотунью. Придавленный горем дед молча сидел и курил одну за другой толстые махорочные цигарки. О чём он думал, что вспоминал, в чём каялся, чем упрекал себя и своих близких, уже не узнает никто. Он знал, что я никогда не был злодеем, врагом своего народа, и всё же страдал, что дочка связала судьбу с таким ненадёжным, загнанным и отринутым человеком. И что она в нём нашла? Старше её, до поры поседевший и полысевший, клеймёный на всю жизнь. Знала, что счастья с ним не будет. Не опомнилась сразу, ринулась за ним, как в омут головой, и их потянула сюда. Может смена климата и каждодневная тревога укоротили жизнь Поле. И вот он остался один на чужой стороне с предчувствием новой беды. Хотя все молчали, она накатывала всё ближе и ближе.
Выпускные экзамены в те годы начинались двадцатого мая. Волновались учителя и ученики, какие пришлют темы сочинений, кого назначат председателем экзаменационной комиссии. Девятнадцатого мая выпускники собирались на последнюю консультацию перед сочинением. В полисаднике отцветал и осыпался сиреневый куст, я сидел перед раскрытым окном и старательно переписывал примеры для разбора по грамматике и билеты по литературе. Аля с утра была в своей школе, Таня гарцала на кладбище и в бурьянах старых пожарищ.
Мою работу прервал хлопотливый советчик по хозяйственным делам Рува Яковлевич. Он уже сговорил пахаря на этой неделе вспахать и посадить на наших сотках ему и мне картошку. Заранее купленные и проросшие семена пустили белые коготочки ростков и просилось в борозду. Мы говорили про разные мелочи, Рува жаловался на нетактичность и придирки директора, на его привычку собирать сплетни и разные слухи про учителей, подслушивать под дверями уроки, а потом распекать за мелочи покалеченного Могилевца, за недостаточную оценку учения Лысенки и сталинских лесозащитных полос на юге страны.
От долгого ожидания страхи мои притупились, думал, дадут закончить учебный год, выпустить десятый класс дневной и вечерней школы.
Вдруг в комнату без стука влетел растерянный и суетливый единственный местный пожарный Иван Койка. Потоптался около грубки, открыл дверцы, спросил, когда чистили комин, помялся и, не прощаясь, побежал. Даже зимой его не интересовали наши печи, а то вдруг прибежал в мае проверять только нашу грубку. Я понимал, что не комин его интересовал, и мои сомнения подтвердились через полчаса. Койка проверял, дома ли я, не жгу ли в грубке бумаги, и помчался доложить кому надо. Засобирался и Рува. Только он встал, как во дворе появились завуч и двое в голубых фуражках. Как ни удивительно, я нисколько не испугался, может потому, что давно ждал и знал – раньше или позже, а заберут. Таясь от своих давно собрал и спрятал заплечный мешок с парой белья, бруском мыла и чёрными сухарями. В шов пиджака загнал кусочек стержня от карандаша и маленькую иголку.
В двери постучали и не ожидая ответа толпой вошли в комнату. Поздоровались, а я в ответ пошутил: “Наверное, если бы на ваш стук сказал “нельзя”, повернули бы назад?” – “А вы шутник. Мы не в гости, а по делу. А вы кто будете?” – повернулся к Руве сухопарый капитан. За него ответил завуч: “Это наш учитель Рува Яковлевич Фрид. Коммунист и ветеран”. – “Хорошо, садитесь. Будете понятым. А вы ознакомьтесь”.”. Капитан подал мне узенькую бумажку, давно знакомый “Ордер на право обыска и ареста”. Как я ни настраивал себя на спокойный лад, последние слова особенно больно задели – я же хорошо знал, что такое арест, - камера, баланда, допросы, погулки и карцер, а мне на него за длинный язык всегда везло. “Садитесь вот сюда”. На столе лежали ножнички и я хотел постричь ногти, ведь там их придётся только обкусывать. Подошёл майор Ушаков, молча забрал ножнички и положил около себя. “Не бойтесь, с таким оружием нападать на вас нет смысла, а резать себе вены нет смысла, у вас нет основний для ареста”. Они прикинулись глухими.
Алиного отца посадили на табурет и приказали никуда не отлучаться, а сами взялись за свою гнусную работу: Ушаков перетрясал постели, прощупывал швы в одеялах, простукивал пол и стены, капитан снимал с самодельных полок книжки, перелистывал каждую страницу, останавливался на пометках и замечаниях на полях, но ничего для себя интересного не нашёл. Видно, для проформы спросил: “Оружие есть? Если есть выкладывайте сами, это смягчает вину”. – “А как же, есть. Моё оружие – слово. А пулемёт прячу на кладбище. Найдёте – ваш”, - пошутил я. “ В вашем положении стоит быть серьёзным и на вопросы отвечать точно и честно, а вы тут … балаганите”. – “Какой вопрос, такой и ответ”, - снова огрызнулся я. Знал, они только пастухи: их обязанность забрать и сдать. Понятые сидели молча и избегали моего взгляда.
В комнату вбежала раскрасневшаяся Таня, схватила за руку и тянет срочно делать штырь коляске. Я посадил её на колени, прижал к себе и объяснил, что дяди не разрешают никуда выходить, что они скоро меня заберут с собой и мы нескоро увидимся. Таня нахмурилась и сильно обхватила меня за шею. “Не расстраивайте ребёнка”, - буркнул каптан. “По-моему, это вы без причины сиротите детей при живых родителях и приносите людям тоько горе. Ну и работёнка у вас…” –“Думайте, что говорите, а то при свидетелях запишем компроментацию органов. Мы выполняем только служебный долг”, - гаркнул капитан. Я попросил Таню, что б тётка Лукерья сбегала в школу и позвала маму, а то поведут, не попрощавшись. Дочка поняла, что эти дядьки делают что то злое, враждебно зыркнула на них и вышла из комнаты. Среди книг капитан нашёл тетрадку с написанною в лагере очень патриотичной поэмой. Он внимательно и долго читал. “Это вы со своей гоовы сочинили?” – “ Немного со своей, немного с чужой”. “Как понимать?” – ”Войны я не видел, а вот написал”. Капитан полистал, повертел со всех сторон, видимо, колебался, забирать или нет, и отложил в сторону. “А где вы прячете белорусские книги?” – “Разве белорусские книги запрещены, что их надо прятать. Они мне просто не нужны. Я ведь преподаю русский язык”. “Не притворяйтесь. Мы знаем, кто вы на самом деле”. – “Я тот, кто есть, советский гражданин со снятой судимостью”. Капитан пощёлкал пальцами, как обычно требуют денег: “Справочку, справочку о помиловании на стол”.- “Её у меня нет, и зря не ищите, только время потратите”. – “Вот какой опытный жук”, - отозвлся Ушаков. Они долго добивались выписки из постановления Президиума Верхоного Совета. Она была надёжно спрятана у двоюродного брата в Минске и потом не раз выручала меня в самых сложных обстоятельствах.
Аля прибежала быстро. Сдержанно поздоровалась, спросила, что мне можно взять с собой. Я попросил принести мою торбу и дать рублей десять денег. Завучу передал подготовленные билеты и примеры по языку и начал собираться. Все встали, будто при выносе покойника. Особенно был угнетён Рува Яковлевич. Он же пришёл с самыми лучшими намерениями, а попал в понятые и расписался в протоколе обыска, хотя ничего не нашли и не забрали. Я ему сказал: “Никогда неверьте, что я преступник. Совесть моя чиста”. – “Не говорите лишнего. Следствие всё выяснит”, - прервал меня капитан. “О, я знаю, как оно выясняет”.
Копию протокола обыска отдали Але и пояснили, что по всем вопросам надо обращаться в бобруйское областное управление НКВД. Мою торбу перекинул через плечё тесть, Таня вцепилась в мою руку и пошла рядом, с другого бока шла понурая Аля. Понятых отпустили домой. Рува несколько раз оглянулся, а Пигулевский, не поднимая головы, подался в свою сторону. Соседи с обоих сторон улицы побросали посадку картошки и делать гряды , повисли на заборах и на калитках и смотрели, как чекисты ведут “замаскированного учителя-преступника”. Я остановился около кладбища напротив свежей тёщиной могилы. “Не останавливайтесь”, - прошипел капитан Шевцов. “Я только попрощаюсь с могилой тёщи”. – “Не положено”.- “Можете стрелять”. Я спокойно дошёл до могилы, снял кепку, встал на колени и постоял несколько минут, склонив голову. Аля ждала меня с полными глазами слёз. “Возьмите жену под руку и не устраивайте демонстраций”, - командовал капитан. Ушаков шёл молча, опустив голову. “Это вы демонстрируете, будто преступника поймали. Раньше хватали ночью, а теперь не стесняетесь днём”. Со всех дворов на нас смотрели люди, старые украдкой кивали головами, Рымарчук даже снял шапку, бухгалтер пивзавода Севрук помахал рукой, бобылка Соболева стояла около своёй землянки и плакала навзрыд, крестя дорогу.
