Несколько моих давних друзей гремят в печати и по радио. Судьба сжалилась над ними в ежовские времена, и они, конечно, убеждены, что они самые честные и идейно выдержанные патриоты, а всех злодеев вымела железная чекистская метла. Я в книжных магазинах листаю их книжечки с десятками посвящений великому и мудрому, с гимном нашему строю, что «заручыў з шчасцем» народы Беларуси и с солнцем краснозвёздной Москвы. А мы ведь когда то дружили, одинаково жили и думали одинаково, они где то пересидели страшную пору, а я на всю жизнь вытянул себе волчий билет и до смерти буду с ним страдать.

Что со мною происходит видела Аля и её измученная мама. Она задыхалась от сердечной недостаточности, шептала синими губами, когда хотела что-то сказать, высоко поднимала брови, и каждое слово было чуть слышно. Уже взрослой Таня призналась, что и она в пору своего горького детства понимала, что в доме живёт тревога, всех не оставляет страх, что над нами нависла беда, все чего то боятся и молчат в ожидании несчастья.

Тревога нарастала всё больше и больше. В совет зачастили уполномоченные в сапогах, чёрных пальто и в голубых фуражках. Кого-то вызывали, вели долгие разговоры с нашим льстивым и скользким директором. Было понятно, что их интересуют Григорий Антонович и я. Но что они могут выпытать о нас? Вся наша жизнь на виду – школа, дом, уроки, тетради, походы за брагой – и круг замкнулся. В свободные минуты перечитываю русских классиков и современников, восторгаюсь Белинским и удивляюсь, что так можно писать критические статьи. Перед сном рассказываю дочке сказки. Что же интересного и предосудительного в моём поведении? Про что доносят стукачи? Неужели снова придётся пройти тернистый путь следствия, тюрьмы, карцеров и загнуться за колючей проволокой в таёжной глуши?

Созрело одно желание – скорей, скорей, не тяните, не мучайте, не играйте в прятки, вот вам моя голова – рубите, ведь второй раз никто не выдержит гулаговского кошмара. Разве можно дважды карать невинного? Я же никому «і вока не запарушыў”, а теперь ещё отвечаю за судьбу семьи. Что с нею будет?

Даже короткая радость, когда все собрались вместе, покинула наш дом. Говорили только про самое будничное и необходимое, а думали каждый одно и то же. Алин отец прикуривал одну цигарку за другой и часами молча сидел на пороге. Даже Таня утихомирилась, стала молчаливою и задумчивой.

Правду мне говорили помилованные смертники: ”Не так страшно в таком горе умереть, как страшно ждать, когда тебя поведут и поставят к стенке”. Я понимал это и сам. Иногда возникала шальная мысль, хотелось – поехать в район, зайти к ним и попросить: “Скорей забирайте, не мучайте, что бы не сойти с ума”. И вспомнилось: “Уж лучше посох и сума, не дай мне Бог сойти с ума”.

Перед Новым годом пришло письмо из Руденска, неизвестно кем написанное: “Алеся забрали 26 декабря и повезли в Минск”. Эти несколько слов едва не сбили меня с ног. Забрали Алеся, близка и моя очередь. Не было писем и от Бориса.

Мы шли с Мазовецким через улицу на урок в другое хату, и я сказал, что уже берут нашего брата в районах. Он с присушим ему сплкойствием ответил: “Я давно их жду. Пока ирод на троне, жизни нам не будет. Думали, что замордовали всех подчистую, а из тысяч единицы выползли, да ещё рыпаются – жалобы пишут. Вот и заметают, чтобы не надоедали и не болтали, что не надо. На каникулы съезжу к семье, а там - бог батька.”

Зима 1948 года действительно была зимою нашей тревоги. Алесь уже сидел, может, и Микулич смотрел на это серое небо свозь решётку. Захлестнула аппатия и глухота, напряжение сменялось безразличием, желанием заснуть, но и во сне покоя не было – снилось то, о чём думал днём. Казалось, голова заплыла каким то студнем – слушаю и ничего не слышу. Временами появлялась сумасшедшая мысль: бросить всё, вскочить в поезд – и поминай как звали.Но разве у нас спрячешься? У нас же все на привязи, кто на длинной, кто на короткой верёвке. А убежишь, растребушат семью и стариков не помилуют – знали и не донесли, давайте туда же, за решётку. А сбежал, значит есть за тобой вина – и кара соответствующая.

Каникулы прошли в тревоге. Вернулся из Москвы Мазовецкий и в тот же вечер зашёл к нам. Рассудительный оптимист, и он как то свял, чего то не договаривал, пробовал шутить: “Дальше Норильска не пошлют, а там все тропинки знакомы”.

Я проводил Григория Антоновича до речки, попрощались на мосту, он пошёл, а я стоял и смотрел вслед, пока не исчезла в сумерках его невысокая фигура. Дымила труба пивоварни, парил чан с бардою. Местечко спало, там-сям в землянках мелькали коптилки да горел красный глаз семафора.

Жизнь меня научила верить своим предчувствиям, верю им и теперь и почти никогда не ошибаюсь. В первый день после каникул так не хотелось идти в школу. У меня был второй урок, и я еле плёлся по скользкой обочине. Около школьной калитки встретился Прафинович. Казалось, он и спит в своём кожаном пальто. Поздоровался с ним, но руки не подал. Директор как то засуетился, зловеще ухмыльнулся и, как давно ожидаемую новость, сообщил: “ Ночью забрали Мазовецкого. Как вам это нравится? – и не дождавшись ответа, огорчился: - А мне ломай голову, кем заменить уроки”.

Я онемел. Как в тот день провёл уроки, одному богу известно.

XI

В начале марта местный милиционер дал мне расписаться за вызов в райотдел МВД. “Ну-у, всё!”- решил я, навряд ли оттуда вернусь. Брать с собой мыло, полотенце, бельё, или ехать налегке? Забирают обычно дома, перетрясают всё до нитки, дают расписаться в протоколе обыска. Правда, забирали и на улице, в поезде, на службе, вызывали в паспортный стол и оттуда прямым ходом в ”американку” или в подвал. Человек пропадал бесследно. Карательная машина работала разнообразно и без сбоев.

Вызов меня немного даже успокоил: скоро кончатся мои бессонные ночи, ожидание и настороженность.

С Алей прощался и думал – навсегда, её родителям сказал, что еду в район. До Слуцка добирался на тормозной площадке товарного вагона и медленно пошёл по малолюдной улице, остановился около почты, посмотрел на воротца в страшный двор, куда честные люди не ходят по своей воле. Гонит туда только беда и дикая людская жестокость.

До назначенных одиннадцати оставалось ещё полчаса. Я бесцельно блуждал по грязному подтаявшему снегу, остановился около уцелевшего в войну особняка с колоннами. В нём когда то был окружком партии с первым секретарём Каменштейном. Его за большие успехи наградили орденом Ленина. В то время орденоносцев были единицы, и мне, молодому журналисту, довелось писать про этого демократичного, но уверенного в своей правоте и нерушимости сталинской мудрости поседевшего коммуниста. В 1937 году и Каменштейн вместе с уцелевшими партийными работниками разных рангов попал на конвейер, стал польским шпионом и едва ни эмиссром папы римского.

Вспомнились мне прошлые приезды в этот уютный городок, а вместе с движением часовой стрелки нарастала тревога. Так не хотелось идти в ту калитку, откуда не всегда и не всем удавалось выйти. Дальше тянуть было некуда. Нырнул, как в полынью. Дежурному показал повестку и очутился в хорошо натопленном кабинетике начальника Зорова. Почему то в этом страшном ведомстве мне нередко попадались начальники с такими красивыми фамилиями. Неужели все были одного рода или брали себе одинаковые клички? Когда то палачи “работали” в масках и меняли свои фамилии, как и великий кровопиец Сосо.

Начальник показался интеллигентным, даже мягким и тактичным человеком. Предложил сесть, поинтересовался, как живу, как работаю, спросил при себе ли паспорт и справка о снятии судимости. Долго рассматривал её и положил в тоненькую папку. “ Я не могу вам её оставить, так как дубликаты и копии не выдаются” – возразил я. “Не бойтесь, получите свою справку через неделю. Вот Вам расписка”. Он написал её от руки, для приличия поинтересовался, как идут дела в школе, не конфликтуют ли учителя с директорм, какие у меня были отношения с Мазовецким и часто ли мы встречались. Десятилетний опыт научил меня отвечать на такие вопросы. Начальник сдержанно попрощался и позволил идти.