Невыспавшиеся члены комиссии зевали, разгоняли сон чаем, выходили на свежий воздух. Местечко давно спало, только в темноте где-то перебрехивались собаки да ветер скрипел незакрытой калиткой. Вигдорчик без конца поглядывал на медленные стрелки часов. Наконец в чёрной тарелке репродуктора куранты пробили двенадцать. «Пора!» Вигдорчик открыл двери в соседнюю комнату и зашатался на пороге – на месте урны не было, только с портрета усмехался в усы Генералиссимус. Вигдорчик завертелся на месте, схватился за голову: «Гвалт! Разбой! Украли! Явно вражеская вылазка. Теперь нам всем хана. А вы уши развесили. Доверился вам. Кто отпирал двери?»

Не сообразив сразу, что случилось, сонные члены комиссии кинулись в другую комнату. Урны не было. У Али захолонуло сердце – неужели снова сушить сухари? На кого свалят? Известно, на «контриков», бывших лагерников. Вигдорчик дознавался, кто выходил через чёрный ход, кто и почему не закрыл двери на запор. Все смотрели друг на друга, хлопали глазами, клялись. Что никто не выходил через соседнюю комнату. За Вигдорчиком члены комиссии повыскакивали на улицу, обшастали огород. Только Аля оставалась сторожить списки и неиспользованные бюллетени.

Вокруг была темень, ветер шуршал сухими листьями кукурузы, люди натыкались на высокие стебли подсолнечника, спотыкались в разорах, припорошенных первым снежком. Нигде, никого и ничего не было. Всегда красное лицо Вигдорчика стало серым и ещё больше вытянулось. Что делать? Скоро район потребует сводки. А где их взять? Ни урны, ни бюллетеней нет. «Что тут долго думать? Явно вражеская диверсия, - трезво рассуждал парторг колхоза Брагинец, - нечего тянуть. Звони в райком, а там решат, что делать». – «Ало! Ало! Мне срочно райком, да, по выборам, - дрожал голос Вигдорчика. - Товарищ дежурный, это с Уречья. Ещё не знаем сколько. У нас… чепе. Я говорю, чепе у нас. Какое? Нет, не пожар. Пропала невскрытая урна, да с бюллетенями. Какие шутки? Искали – всё бесполезно. Конечно, вылазка. Группа НКВД? Хорошо, будем ждать. Никто с участка не уйдёт».

Я проснулся под утро. Али дома не было. Неужели так долго подсчитывают? Там же и считать нечего – сколько бюллетеней, столько «за». Вот и пиши для приличия: девяносто девять и девять десятых отдали свой голос за блок – и никогда не ошибёшься. У нас ведь единогласие и единодушие.

А на избирательном участке сидели, как на собственных похоронах. Только Вигдорчик шнуровал по комнате и рассуждал, кто и как мог учинить такую диверсию. Свои, уречские, надёжные, подозрительных всех выкорчевали, значит какая то сволочь действует тихой сапой. От рассуждений и взглядов Вигдорчика Аля сжималась в комочек. Она понимала, кого он имеет в виду.

Только под утро примчался “козёл” с тремя оперативниками. Они сурово допрашивали каждого члена комиссии поодиночке, допытывались: “Кто мог это сделать? Кого подозреваете?” Осмотрели двери в сенях… Они были закрыты неплотно. В сенях нашли велосипедную спицу. Ею и откинули защёлку. С фонариками вышли во двор искать следы преступника, но за дверями всё было истоптано сапогами членов комиссии. Оперативники крыли их едва не матом: “Вы что, может, специально всё затоптали, что бы и следов не найти?” Сколько ни ругались, сколько ни бегали, а урны не было. Окружная комиссия срочно требовала результаты голосования, это задерживало отчёт по республике. Посоветовались с оперативниками и нашли выход: “Проголосовали все по спискам, в кабины никто не заходил, Брагинец за это отвечал. Значит, так и сообщай – сто процентов. Нет, неудобно полпроцента надо скинуть. Такие отчёты можно давать с каждого участка без голосования, без лишней траты средств и времени.

Рассвело, а урна всё не находилась. Оперативники перебрали всех подозрительных в посёлке. Милиционер Бобров докладывал, что ночью никто “сумницельны” не приезжал и не выезжал. Значит. урна где-то тут. Интересно, вскрыли или нет, бюллетени целы или уничтожены?

И вдруг, через запотевшее окно увидели и глазам не поверили – сам на коротеньких ножках, прикрытый шапкой, идёт красный ящик. Вигдорчик рванулся навстречу. Урну нёс сторож смолокурни. Увидел своего директора, поставил ящик, вытер шапкой лоб: “Ух ты! Не такая, халера, цяжкая, як няўдобна несці, пальцы задранцвелі”. – Я тебе покажу холеру! Где ты её взял?” – аж взвился Вигдорчик. “Іду гэта я з дзяжурства, перайшоў пуця, аж бачу, у бур’яне нехта чырвоны сагнуўся. Гукнуў – маўчыць. Дай, думаю, пагляджу, што ён там робіць. Падышоў бліжэй, аж – скрынка. Гэта ж і я ўчора ў яе нейкую паперчыну кідаў. Патрос, шамаціць усярэдзіне. Дай, думаю, аднясу назад, можа патэбная. От і валаку”.

Оперативники осмотрели ящик со всех сторон: дно, верх и боковые стенки целы, печать на месте. Вскрыли – все бюллетени настоящие, вывернули их на стол. Среди них мелькнула голубая от тетрадки обложка с крупной надписью: «Вигдорчик, не спи!» Началось исследование записки. Крутили со всех сторон и под таблицей умножения нашли едва видную, меленькую надпись: «Віцёк Дзен…» и хвост завитушки. «Кто такой у вас Витёк Дзэн?» - сурово спросил старший оперативник. «Неужто сынок моего технорука Витя Денисевич? – аж затрясся Вигдорчик. – Как сразу не догадался, что этот гад может так отомстить». Вигдорчик не ошибся. Технорук смолокурни Иван Денисевич с Вигдорчиком давно грызлись, но технорук никак не мог его свалить. Идея пришла во время выборов. На крепком подпитии, а в этот день чего-чего, а водки было хоть залейся, Денисевич прокрался около полуночи с задних сеней в лесничество, велосипедной спицей откинул защёлку, забрал урну, отнёс за железнодорожные пути и поставил в бурьян. Сдуру на обложке сыновой тетрадки левой рукой написал послание своему директору, кинул в щель и пошёл спать.

На допросе он долго не отрицал, рассказал всё, как было, - по пьянке хотел подшутить над Вигдорчиком, что бы и в районе знали, какая это ворона. Прежние сигналы не действовали, так может хоть теперь загремит. Действительно, Вигдорчик за притупление бдительности полетел с директорского кресла, Денисевичу дали выговор с занесением за хулиганство; райком не хотел поднимать большой шум, что бы не прославиться на всю республику.

Успокоились и мы, что так всё обошлось. Если бы не расписался Витёк, наверное, потянули бы нас с Мазовецким.

Перед Новым годом я рисовал и вырезал мотыльков, грибки, звёздочки, снежинки, клеил бумажные цепочки и наряжал для Тани первую в её жизни ёлку. Помогал развешивать игрушки мой ученик, любознательный и славный лейтенант Волкус, и остался с нами встечать Новый год. Мы радовались, что наконец собрались вместе, что у нас есть семья, интересная работа, крыша над головой, что уже не голодаем, и желали друг другу счастья в следующем году, что бы он был не хуже нынешнего. Даже Алина мама улыбалась, порозовела и любовалась, как внучка кружится у ёлки.

IX

В наш прошлогодний приезд тётка Зося ойкала: «Як жа беднае дзіцятка жыве без свайго малачка?” и, видимо, уговорила Марусю отдать мне её коровку. Как только получил открытку, поехал в Старобин, переночевал и на рассвете навязал быструю, со звёздочкой на лбу Малинку. Тётка Зося выманила её за ворота посоленой краюхой, перекрестила на дорогу, и мы по холодку отправились из местечка.

За Старобиным начинались зыбучие пески, от дороги обсаженной красным ракитником, там, где теперь Солигорск, зелёной стеной стояла рожь. Мы свернули на Погост и пошли луговыми обочинами. Я останавливался и пас свою Малинку сочным дятельником, хворостиной отгонял оводней, а коровка моя шла всё медленнее, замыкала, начала упираться. Я тянул её за повод, а она мотала головою. Счастье, что встретилась добрая женщина, остановилась и заговорила: “Ці далёка вядзеш, чалавеча?… Ого, блізкі свет. Так і загубіць кароўку нядоўга. Быч, як вымя расперла. Садзіся ды здойвай”. Чего я только не делал на своём веку, а доить не приходилось. Упросил ту добрую женщину, и в траву зажурчали тугие струи молока, шапкою поднялась пена. Мне страшно хотелось пить, я жадно глядел на парное молоко и только глотал тугую слюну. Вздохнула моя Малинка, пощипала травки, и мы веселей пошли луговиной, полевыми дорогами, паслись на межах и травянистых канавках.