Минск ещё лежал в руинах и щебне, зияли чёрные глазницы разрушенных домов, на пустырях проспекта Сталина4 зеленели лапики картофляника, и грохотал единственный трамвай от вокзала до парка Челюскинцев. Я приехал на последнюю остановку, прошёл по усыпанным иглицею тропинкам, присматривался к каждому холмику и ложбинке. Когда то в тюрьме шептались, что комендант Ермаков и надзиратель ”Конская голова” расстреливают нашего брата где-то в конце парка. И теперь часто останавливаюсь там, и вспоминаются Головач, Вольный, Зарецкий, Моряков, Кляшторный566, Лявонный, расстрелянные в один день.
На месте дома, где нас когда то по трое суток распинали садисты с партбилетами, военнопленные в две смены строили на весь квартал новый бастион издевательств и ужаса. В законченном крыле уже до утра горели огни, за железные ворота на улице Урицкого шнуровали “чёрные вороны”, в толпе мелькали голубые фуражки и нагоняли страх на честных людей. Однажды поздно ночью усиленный конвой вёл человек двадцать арестованных в тюрьму. Страх потряс душу: и я же не так давно ходил – руки назад. Неужели когда-нибудь вот так снова поведут и меня?
Домой вернулся встревоженным и угнетённым: учреждение работает, значит ей всегда нужен новый “материал”. Дал зарок больше не встречаться с минскими знакомыми, не бросать на них тень и самому жить спокойнее.
VIII
Я никогда не интересовался политикой – не читал длинные стереотипные передовицы, рапорты о достижениях и теоретические статьи про нашу счастливую жизнь. Зачем читать, когда я живу этой жизнью. Но хорошо знал: как только в стране что-то ухудшилось, сразу находятся виновные – вредители, диверсанты, агенты, националисты, и все несчастья списываюся на них.
Появлялось постановление или “гениальное указание” о повышении бдительности – суши на всякий случай сухари, прислушивайся ночью к шорохам и стукам.
Грозным предупреждением прозвучало постановление ЦК ВКП(б) по докладу Жданова о журналах “Звезда” и “Ленинград”. Охватил страх от публичного распятия Ахматовой и Зощенки, а рядом с ними “разбойников” Садофьева, Комиссаровой, Спасского и всех “Серапионов”6. Жуткое известие про аресты вредителей и врагов народа снова разожгли у доверчивого народа, привыкшего принимать на веру каждое печатное слово, классовый психоз. Равернулась компания борьбы с безидейностью и “безродным космополитизмом”. Кричали “космополитизм”, но многие не понимали, что это за зверь. В девятом классе вечерней школы старшина Ахметов спрсил : “А ваабще-то чито такое космо-политызма?” - “ Позвольте, я объясню, - подскочил бравый, с гусарскими усиками, весёлый, остроумный лейтенант Дубец. – Космополитизм, товариш Ахметов, это когда плохой человек косо смотрит на политику. Слово сокращённое. Понятно?” – “Так точно, товарищ лейтенант”. Все покатились со смеху, только один Ахметов не понимал, что они так заходятся.
А мне было не до смеха: если наверху крикнули, сплошь внизу должно отозваться – в каждом уголке должны быть свои космополиты, отщепенцы, буржуазные националисты. Как нет? Почему? Что, кончилась классовая борьба? А капиталистическое окружение, а подрывная деятельность зарубежной агентуры? Не будь близоруким, ищи, выковыривай из каждой щели. И началась борьба. На собраниях, педсоветах, политзанятиях, учительских совещаниях требовали беспощадной расправы со всеми отступниками от генеральной линии.
Присланный из соседней деревни к нам директором Фёдор Александрович Прафинович был непоколебимым идейным фанатиком. Невысокого росточка, серолицый, с широким безгубым ртом, он носил грубую гиснастёрку, перетянутую широким ремнём, негнущееся, аж до пят, кожаное пальто и фуражку-сталинку. Первое время был со всеми иезуитски насмешлив, будто бы деликатный, а как почувствовал власть, стучал слабым кулачком и никогда не отступал от своих приказов. Меня он обязал в каждом классе проработать историческое постановление партии и доклад товарища Жданова, выступить на педсовете, на общем собрании пайщиков потребкооперации о враждебной деятельности писателей – отщепенцев и про опасность безродного космополитизма.
Я хорошо знал, как из невиновных патриотов следователи делали врагов самых разных направлений и оттенков, был убеждён, что Ахматову и Зощенко безо всяких оснований обвиняют в смертных грехах, чтобы начать новый поход на интеллигенцию. Я спешно приобрёл специально изданный сборник разгромных статей «Против безыдейности в литературе» и, стиснув зубы, против своей совести, цитатами из обвинительных статей Яголина, Ермилова и Плоткина разоблачал писателей, которых давно читал и любил. Подкреплял свои выступления цитатами из «безыдейных» стихов Ахматовой, их слушали с особым вниманием и не понимали, что враждебного в лирических строках.
Но что я мог поделать? Как спастись? Врали все, да с каким ещё вдохновением, изголодавшим, оборванным и разутым колхозникам, какие они счастливые, что колхоз с повисшими на постромках конями – самая передовая форма хозяйствования, где нет эксплуатации и бесправья, избирательная система самая демократичная в мире. И я объяснял по Жданову, что «безыдейные” произведения могут посеять только печаль, упадок духа, пессимизм, стремление отойти от насущных вопросов общественной жизни.
Я разоблачал чужую идеологию, доводил прописные истины политграмоты, а сам ночами трясся, когда за окном проходили машины… на автобазу, и с облегчением вздыхал, как только они миновали нашу калитку.
В тот год был агитатором на десятидворке и сам уже имел право голосовать за кандидатов блока коммунистов и беспартийных в местный совет. С землянки в хату, из хаты в землянку ходил агитировать, чтобы шли на выборы, и в каждой выслушивал плач и стоны матерей-одиночек, несчастных бериевских вдов. У самого сжималось сердце, хотелось как-то утешить несчастных страдалиц, а вынужден перемалывать газетную чушь, в которую не верили и их авторы.
Алю назначили секретарём избирательной комиссии, чтобы быстро подсчитывала проценты проголосовавших. О, это уже было большое доверие, и она старалась его оправдать наилучшим образом. Избирательный участок был в доме лесничества. В комнате, убранной всем красным и портретом проводыря и учителя всех времён и народов, комиссия выдавала бюллетени, в другой стоял обтянутый красным ящик с узенькой щелью в крышке. Для приличия выгородили две кабины, но никто в них не отваживался заходить, чтобы не дай бог, не подумали, что это он вычеркнул нужного блоку кандидата. Он один, и мы из одного выбираем, как в раю, - бог привёл Адаму Еву и сказал: «Вот тебе Ева, выбирай себе жену». И выбрал Адам. И меня снова захватили крамольные мысли, кому нужна эта комедия выборов без выборов. В ней заняты тысячи и тысячи людей, печатают плакаты, обращения, бюллетени, шлют тысячи телеграмм с грифом «Избирательная», по всей стране не смолкают телефоны, заседают союзные, республиканские, областные, районные, сельсоветские комиссии. На самолётах, на поездах, на подводах в метель и в слякоть везут документы, отчёты, результаты выборов. И всё это делают на полном серьёзе. Боже мой, что лезет мне в голову?! Может я действительно заслуживаю кары за такие мысли, и никому их не выскажешь. И я в ранней журналистской молодости видел голодных колхозных детей, на моих глазах с голода вымирала Украина, около Жлобинского вокзала вырос целый погост похожих на мумии детей «нэньки Украины». А писать должен был про счастливую колхозную жизнь, про братство наших народов. Знал, что вру, и убеждал себя, что это только местные непорядки, а где-то живут так, как пишут в «Правде», как показывают в кино. Может, и правда, меня за это надо было карать. От мыслей гудела голова, болело сердце и одолевал страх.
И всё же надо было ходить по хатам и обеспечивать стопроцентное участие в выборах, упорных «нехотимцев» доводилось подкупать своими рублями, к самому упрямому бегали с маленькой урной, если же он продолжал упираться, тихонько в сенях бросали сами бюллетень в щёлку.
Председатель выборочной комиссии – директор смолокурни Вигдорчик, в закасаных бурках, хоть ещё и снег не лёг, каждый час докладывал, как идут «выбора». Важно было скорее обеспечить наибольшее участие в этой государственной компании. Аля подсчитывала процент охваченных голосованием, и удовлетворённый Вигдорчик звонил в окружную комиссию. До сумерек почти все уречцы выполнили свой гражданский долг. Урну разрешалось вскрывать только в двенадцать часов ночи.
