Отпросился на день в Слуцк, чтобы выправить новые документы. Вскоре имел трёхлетний паспорт, конечно, с соответствующими литерами и воинский билет “рядового необученного”. Я ощутил, что избавился от гнетущей тяжести, и взялся за работу с ещё большим старанием и подъёмом: придумывал литературные викторины, вечера творчества класиков и современных поэтов. В большой моде была лирика Симонова и поэмы Твардовского, ученики читали “Далеко от Москвы”, “Повесть о настоящем человеке”, охотно оформляли выставки по творчеству Пушкина и Лермонтова.

Влюблённые в литературу старшеклассники бывало ждали меня после занятий, что бы по дороге поговорить, а то и поспорить, некоторые заходили в мой чуланчик, что бы закончить разговор. Все ученики были переростками – ребята брились, девочки выглядели паненками. Если дома не было Юлии Лукьяновны, к директору иногда забегала высокая ученица седьмого класса Галя Гарченя. Меня это ничуть не удивляло, ведь и ко мне заходили ученики и ученицы.

VII

На две зарплаты жить стало легче, хотя цены на рынке росли быстрее наших заработков. В воскресенье любанцы привозили на продажу кое-какую снедь, их мгновенно разметали офицерские жёны и такие бобыли, как мы. Если что урвёшь, считай - повезло.

Хмурым промозглым утром Аля поспешила на рынок и вскоре расстроенная и сердитая вернулась с пустой корзинкой. Впереди нас ждала голодная неделя. “Неужели ничего не привезли с Любанщины?” – удивился я. Аля и слова не может сказать посиневшими губами. Случилось невероятное: тот самый Римич, что в конце войны так ловко в сельском ларьке продавал спирт-сырец, раньше всех прибежал на рынок и, не торгуясь, скупил всё, что на нём было. В его погреб повезли картошку, мясо, сало, масло, сыры, яйца, творог. Возмущённые покупатели разошлись с пустыми корзинками.

С чего это аппетит разыгрался у бывшего лавочника? Долго думать не пришлось: почтовая телеграфстка вспомнила, что не так давно Римичу пришла телеграмма: “Гелт больной. Принимайте срочные меры”. Это была шифровка про скорую денежную реформу. Все родичи Римича разъехалсь в разные сберкассы делать крупные денежные вклады. Пронюхали и зашевелились остальные местечковцы: в лавках скупали всё, что было, что годами ржавело и плесневело на полках и на складах. Несли вьюшки, хомуты, уздечки, хоть давно никто не держал ни коня, ни вола. Все были озабочены, как сбыть деньги.

Когда объявили реформу, у нас оставалась одна розовая тридцатка. Её хватило на полкило конфет-подушечек. Все сразу стали бедными: вместо тысячи получали сто, за червонец давали рубль. Постепенно привыкли к новым деньгам и зажили немного свободнее. А Римич, говорят, принюхался к своим запасам и часть ночью закопал.

Через месяц после начала занятий у нас открыли так называемую вечернюю школу рабочей молодёжи.

В наши тёмные и тесные классы приходили усталые взрослые люди. Они прошли войну, заслужили высокие награды и теперь садились за узенькие парты писать диктанты, решать задачки, наизусть учить стихи. Юными они ушли на фронт, не успев получить аттестат зрелости. За войну многое забылось, и диктанты пестрели красными правками и частыми двойками, но взрослые люди хотели удержаться на службе, потому занимались серьёзно и старательно. У меня в десятом классе было только четыре ученика. Отношения у нас были товарищеские. Иногда урок становился часом фронтовых воспоминаний. Учеников я называл только по имени-отчеству.

Через дорогу, напротив школы, был так называемый ресторан с какими то винегретами, скрученными шкварками, пивом, конечно, производства нашего пивзавода. Перед окончанием занятий, а иногда и на большой перемене мои ученики бегали перекусить и погреться не только чаем. Случалось, и меня упрашивали посидеть рядом.

Вечерняя школа увеличила нагрузку и заработки. Были дни, когда я давал по десять часов, и уже еле шевелил челюстями. Фактически с тремя зарплатами уже можно было как то жить в нашем маленьком тёплом чуланчике. С Лазниками мы жили дружно, благодарные и за такой приют. Случалось, Владимир Демидович звал меня на “пробу продукции пивзавода”. Я открещивался, как только мог. Знал – стоит только появиться с запахом перегара и лука, как сразу полетит донос в районо. Да и не мог я себя компрометировать перед учениками и их родителями. Директору и Герою всё позволялось, только не мне.

Мы с Алей довольствовались тем, что имели, и молили Бога, что б только не было хуже, что б никто нас больше не трогал, чтобы честно жить и работать. У меня проснулась старая слабость - покупать книги, да они мне были необходимы. Моя комнатушка после каждой зарплаты и поездок в Минск и Слуцк всё сужалась и сужалась от толстых однотомников классиков, новинок современной прозы и поэзии. Выписывал и несколько журналов. Приохотил учеников к литературе и должен сам не отставать, что бы вести разговор про все новинки.

Ночами я читал и перечитывал Толстого, Тургенева и Чехова, поэтов пушкинской поры, собирал материалы про декабристов и вдохновенно рассказывал про Рылеева, Бестужева, Никиту Муравьёва, про Марию Волконскую и Александру Муравьёву, про их крестовый путь в Сибирь, про мужество, терпение и верность настоящей любви. Невольно вспоминались жёны моих друзей по мукам. Верных загнали в лагерь, отступницы покинули мужей в беде, а счастья так и не нашли. По обязанности читал “примеры социалистического реализма” – Бабаевского, Вирту, Павленко и Полевого.

Хорошо, что Лазник не претендовал на мою нагрузку, да и зачем ему корпеть над тетрадями и сочинениями. К директорской зарплате он вёл географию, не преподавал, а именно вёл: забегал в класс с указкой, давал задание самостоятельно прочитать по учебнику от и до, или выводил класс «на местность», давал школьный компас и задавал нарисовать в тетрадях рельеф местности. « Староста, следи за порядком, а я скоро приду, после срочного совещания», - и пропадал до конца дня. Любил Владимир Демидович сидеть в президиумах, «выдавать» мобилизующие речи, особенно руководить парторганизацией пивзавода и совещаться с директором Моничем.

Вечно занятого общественной и партийной работой директора никто не осмеливался попрекнуть. Иногда качали головами и шептались молодые учительницы, а что б сказать вслух – Боже сохрани. Временами Владимир Демидович громко жаловался завучу: «Вот беда, не дают работать. Снова на три дня вызывает райком на семинар. Так что вы, Дмитрий Васильевич, смотрите тут, что б был порядок», - стучал указкой по голенищу, заходил в класс, давал детям задание и исчезал. А назавтра говорили, что видели его около избушки при железнодорожной водокачке. И дома его в эти дни не было.

Живя под одной крышей, мы временами слышали за дверями Лазников громкие разговоры, похожие на ссоры. На припудренном лице Юлии Лукьяновны после таких разговоров были видны бороздки от слёз. В небольшом местечке, особенно, если человек на виду, ничего долго не утаишь. Наши учительницы с усмешкой посматривали на директора, а когда он выходил, долго шептались и хихикали. А он по-прежнему держался независимо, шутил и снова куда то спешил, жаловался: «заела партийная работа» - и пропадал на день-другой. Наблюдательные женщины подмечали, что в эти же дни на занятиях не было Гали Гарчени. Бывало «химичка», или «немка» жаловались в учительской: «Снова Гарченя дремала на уроке. Материал – ни в зуб ногой. Пришлось ставить двойку».

Семнадцатилетняя Галя жила с мамой в избушке при водокачке за километр от местечка. Злые языки болтали, что туда и исчезал в «командировку» наш директор. Когда сплетни доходили до меня, я искренне возмущался и убеждал, что этого не может быть – она же ещё ребёнок. И правда, тихая беленькая Галя, была длинненькая и тоненькая, как подросток.

А за дверями наших соседей всё чаще слышались ссоры, всхлипывания Юлии Лукьяновны; стучал дверью Владимир Демидович и исчезал из дома. А Юлия заметно круглела, по лицу пошли коричневые пятна, по всему было видно - пора шить распашонки.