Почти всё местечко спало. Я тащил саночки задами и оглядывался, будто ехал на какой то разбой. В комнатке над заветным склепом горела коптилка из артиллерийского патрона. Математик и физик ловко вскочили на бульбу и нафуговали добрый мешок. Втроём еле втянули его на пол, вынесли за порог и вкатили на саночки. «Ну и скряга! Ему жалко голодному учителю школьной картошки. Пока мы тут приезжайте ещё». Мужчины подтолкнули примёрзшие саночки, и я, оглядываясь, бойко потащил их задами на свою квартиру.
Огромная голубая луна заливала светом всю округу, сверкали усыпанные блёсками снега, и переливалась накатанная полозьями дорога, скрипела под ногами наледь. Я держался теневой стороны, что бы случайно никто не увидел, что везу огромный мешок, и не сказал Бандарчику.
Мы почувствовали себя богачами и прожили на этой картошке почти месяц, а холода не спадали. В трубе и за окнами гудела и выла метель так, что вздымались марлевые занавески и клонился на бок огонёк коптилки. Но нужно было жить в холоде и голоде, улыбаться и шутить на уроках, прикидываться оптимистом, призывать своих десятиклассников к ударной работе, врать про небывалые успехи где то и равняться по ним, выпускать на ферме «молнии» и «боевые листки».
Я видел, как страдает Аля, но утешает и поддерживает меня. Иногда везло в воскресенье купить на рынке кусочек сала и несколько луковиц. тогда мы разговлялись картофельным супом заправленным шкварочками. Меня замучили простудные болячки на лице и на губах, была одна надежда на весну: чаще пригревало солнце, туманные оттепели протачивали сугробы, а у нас холоднее, чем на улице.
Ни с того ни сего Аля засобиралась в Старобин. «Что тебе приспичило ехать в такую бездорож в неблизкий свет?» - «Попрощаюсь с Марусей и тёткой Зосей перед отъездом к своим». Я не очень отговаривал, хорошо знал: если она решила, никакие уговоры и просьбы уже не остановят, хоть распластайся – не отступится. Да и шевельнулась мысль, что там немного отойдёт и с пустыми руками от сестрицы не вернётся. Собралась и поехала.
Три дня смотрел в окно и всё же не укараулил. В сумерках Аля ввалилась с двумя мешками через плечо, пошатнулась и, не снимая их, осунулась на лавку. Лицо серое, глаза запали, обветренные губы побелели, влажные волосы прилипли ко лбу. Я снял тяжёлые мешки, расстегнул мокрое пальто. Аля прислонилась к стене и простонала: «Ой, но-о-жень-ки…». Суконные бурочки с сыромятными передами еле стянул с распухших ног, подошвы были покрыты синими волдырями.
В Старобине ей напаковали продуктов, только собралась ехать назад, а дорогу до Слуцка так расквасило, так размесили подводы и грузовики, что по ней можно было только пройти пешком. Как её ни уговаривали подождать, не послушалась и отправилась в неблизкий путь. Сразу же стёрла ноги - вернуться не отважилась, а идти не может. Разулась и в чулках потопала по грязи, смешанной с подтаявшим снегом. Когда совсем не чувствовала ступней, обувалась снова и ковыляла сколько могла. Так и одолела тридцать пять километров до Слуцка. На станции втиснулась на платформу с пиломатериалами и доехала до Уречья.
Щепками растопил грубку, у огня растирал одеревеневшие ноги. Через час Аля отошла, и мы уже наслаждались старобинским угощением. За ужином она призналась: «Разве же можно было тебя бросить голодного в этом леднике? Вот и отправилась к Марусе. Знала, что хоть что-нибудь дадут, а тётка Зося всё подкладывала и подкладывала «беднаму Сярожачку». Вот съезжу домой, а как потеплеет привезу Таню и как то будем жить».
Тяжело нам было разлучаться, но сидеть в голоде и холоде, оставив доченьку на слабенькую Алину маму, было невозможно. Как только отошли ноги и окрепла сама, посадил Алю на Калужский поезд и печально вернулся в пустую, промёрзшую за зиму кладовку. Забывался только захваченный работой: оформлял выставки, посвящённые писателям, делал наглядные пособия и таблицы по орфографии, основательно готовился к урокам и всегда рассказывал больше, чем в учебнике. Радовался, когда внимательно меня слушали ученики и тихо сидели неугомонные неслухи.
Удивился, когда председатель сельсовета поручил мне подготовить инструкционный доклад пропагандистам к 77-й годовщине со дня рождения Ленина. И браться страшно и отказаться невозможно: тешила мысль, что, видимо, мне доверяют, и боялся – а может, провоцируют, не ляпну ли чего, за что можно прицепиться. Взялся и начал старательно готовиться. А сомнение точило. Хотелось пойти и честно сказать: «товарищи, я же на пять лет лишён гражданских прав, «лишенец», недавний лагерник. Неужели у вас не найдётся незапятнанных лекторов?» А страх потерять работу отнимал язык, и я чуть не до утра просиживал над своим первым ответственным докладом. Старался, что бы он не был банальным, а был насыщен фактами, и одновременно был эмоциональным и вдохновенным.
С тревогой дождался того дня. В большом классе собрались пропагандисты с пивоварни, из колхоза, смолокурни, преподаватели нашей школы и русской семилетки. За последней партой поблёскивали погоны майора райотдела внутренних дел гражданина Ушакова. Он часто бывал в нашем местечке и, безусловно, обо мне знал больше, чем я сам о себе. Почему же он не запретил местному начальству поручить такой ответственный доклад недавнему политическому «преступнику»? Неужели нарочно, что бы меня на чём-то поймать?
Майор Ушаков внимательно слушал и иногда что-то записывал в блокнот. Это меня особенно настораживало, не ляпнул ли чего недозволенного или двусмысленного, может допустил политическую ошибку. Не может быть. Доклад пересыпан надёжными цитатами, интересными фактами, согрет поэтикой и лучшими строками Маяковского. Читал с вдохновением и страстью, искренне верил тому, о чём говорил.
Прощаясь, многие благодарили, что-то уточняли, спрашивали, где можно что-то прочитать ещё, а я незаметно посматривал на своего опекуна Ушакова. Знал, что больше, чем кто-нибудь его интересуют Мазовецкий и я. У кого-то ведь он расспрашивает о нас, кто-то следит за нами, сообщает, где и с кем встречаемся, кто к нам заходит, как живём, о чём говорим. Но кто тот тайный Иуда, кто из страха или за сребреники продал свою душу и готов одной лживой фразой загнать нас на тот свет. Видимо, кто-то хорошо знакомый, кто набивается в друзья, провоцирует на опасные разговоры. Как горько и страшно всю жизнь ощущать на себе тайный надзор мелких доносчиков и стукачей. Кому надо всех людей держать под надзором, что бы следили друг за другом те же сексоты и даже уполномоченные в голубых фуражках? Зачем плодят негодников, доносчиков, из страха готовых родную мать продать? Я таких встречал, знал, что они есть и тут, что ночами под разными кличками пишут поклёпы и на меня. Вынуждены писать, с них требуют. Боже, Боже, что за свет, что за люди?
Проходя мимо, Ушаков неохотно процедил: «Хороший доклад исделали», кто-то сказал председателю совета и исчез за дверями.
На моём докладе был ещё один очень важный слушатель – новый директор русской семилетки Герой Советского Союза Владимир Демидович Лазник. Он и его жена – филологи с высшим образованием. Вот мне и надёжная смена в следующем году. Для них спешно освободили дом между кладбищем и аптекой, для жены наскребли часов в семилетке, а он сменил на директорском месте беспартийного Гофмана, взял себе несколько часов географии, черчения и физкультуры. Я знал, что Лазник заменит меня и придётся снова искать пристанища и девять килограммов муки в месяц. Я же человек с волчьим билетом, вчерашний лагерник и занимаюсь воспитанием подрастающего поколении. Разве есть гарантия, что не протаскиваю вредительскую идеологию? Я рассуждал за себя и за них. Избавиться от меня проще простого. На всех совещаниях хвалили бывшего директора семилетки, а потребовалось место Лазнику, и полетел Гофман в рядовые учителя с маленькой нагрузкой. Про него правда рассказывали мало приятную историю. Как только освободили Уречье он с семьёй тестя сразу вернулся сюда. Пивоварня при немцах и после них работала на полную мощность – курились котлы и были полные цистерны спирта в подвалах завода. Потребкооперация спешно открыла ларёк и начала неограниченную торговлю спиртом-сырцом. В ларьке сидели посменно Гофман и его тесть, старый, слезливый и синегубый Рымич. Из ларька спирт лился рекой, а в ларёк деньги – настоящим паводком: на запад шли воинские части, офицеры останавливались около ларька и опустошали свои карманы и планшеты от сотенных. Позднее мне рассказывал капитан Воронов, что, не отползая от ларька, в те памятные дни просадил восемнадцать тысяч дореформенных рублей.
