Хозяйка только хлюпала да уголком давно нестиранного платочка вытирала глаза и без слова, не переча, против фамилии и суммы ставила какую–то загогулину, всхлипывала: “Если не сдолею, забирайте этих рахитиков, няхай разам с батькой в том лагере долг адрабляюць. – “Не вякай, баба! Знаш, как это называецца? Аги-та-цыя! Паняла? Ну, пращевай”.
Так из хаты в землянку, с землянки в хату, как за блестящей иконой, ходили мы следом за младшим лейтенантом Сёминым и споро заполняли подписные листы. Тоько одна растрёпанная женщина с припухшими глазами взвилась в последнем отчаянии: “Хозяина ни за что забрали, с него и получайте, а у меня не чем ни зад, ни перёд прикрыть”, - и она ляпнула по засаленой, как жестянка, юбке. “У нас без дела не берут. Видимо, пособничал”. – “Кому пособничал? Все четыре годочки “петаваўся” на смолокурне, чтобы с голоду не околеть. Какое ж это пособничество?” – “В партизаны небось не пошёл”. – “Если б все пошли, кто б кормил тех партизан? Вот и Павел, пусть скажет, сколько раз приходил за “скароминай.” Правду говорит, Николаевич?” – “Что было, то было”, - хмуро подтвердил мой коллега по подписке.
Вылезши с землянки, Сёмин поучал нас: “Вот как надо работать, товарищи пидагоги, а то распустили сопли. Не нажмёшь – не капнет. Ишь, как миленькие подписались”. Только в конце нашей совместной работы я разгадал “магическую” силу товарища Сёмина. Он был начальником слуцкой тюрьмы. От него зависело принять подаяние или нет, дать свиданку или отказать, принять одёжку и гроши или вернуть назад. А причина одна: ”Не положено”. Уречских в камерах Сёмина было полно: не могли же люди сложа руки сидеть четыре года, надо было как-то жить, и нанимались, кто на пивоварню, кто на смолокурню, кто на железную дорогу за марки, а главное, что бы не загнали в “фатерлянд”. А освободили, пришли наши, и сразу свои же показали на “изменников и помощников”, и зашнуровал “воронок” от землянок до Сёминовой крепости с решётками, оттуда - дорога в Сибирь, в Воркуту и славный город Магадан. Вот в чём “пропагандистская” сила Сёмина. Попробуй не подпишись у такого агитатора. А мы, дураки, канючили, упрашивали, обещали светлое будущее за те несчастные сиротские червонцы.
Ходить вместе с Сёминым очень уж мне было неуютно: голубой верх и кроваво-красный околыш, голубой просвет на погоне сразу поднимали давление – и пульс лупил сто двадцать ударов в минуту.
IV
Снега не было до самого Нового года. Земля от стужи поседела и потрескалась, ветер забивал глаза мелким песком. Было холодно, неуютно и сумрачно. Первое полугодие в моей педагогической практике – чрезмерно напряжённое: надо как-то подсмотреть, как пишутся отчёты предметника, классного руководителя, планы на следующее полугодие, выставить всем отметки, заполнить журналы и дневники, и так оценить успехи, чтобы обеспечить высокий процент в школьном отчете. Дрожал над каждой бумажкой, чтобы не выдать свою неосведомлённость. И как-то выкручивался.
Вдруг радость и тревогу принесла телеграмма: «Встречай 27-го ночью. Аля». Поезд Калуга – Барановичи приходил далеко заполночь. Чем позднее засиживался над школьными бумагами, тем злее возмущалась моя хозяйка. Я закрывал уши, прикидывался глухим, а это ещё больше злило Франусю. Ей, видимо, хотелось, чтобы я огрызался и давал повод выпустить застарелые обиды на на её бобыльскую судьбу. Она глухо ныла и ныла, как гнилой зуб.
Я долго не отваживался признаться, что ненадолго приезжает жена, и наконец вынужден был как то подготовить свою хозяйку, что б не выставила нас обоих ночью на улицу. «На сколько недолго?» - покраснела Франуся. Знала бы, что семейный, никогда б не пустила, и держать не собираюсь. Ну и сосватал же мне Рувочка!» Я успокоил, что Аля долго не задержится, оставила у родителей маленькую дочку. «Бронь божа, и крикуху ещё сюда, чего доброго, притарабанишь. А правда ли жёнка едет? Нынешним светом за одним жеребцом стадо ходит. Как проверишь?» - хитро усмехнулась хозяйка. У меня ёкнуло сердце: чего доброго , у неё хватит ума проверить паспорт, а в нём про брак никаких отметок нет. Там где нас свела судьба загсов не было. А потом решили пока себя не связывать юридически – не было гарантии что не могут меня снова схватить, а жену потянуть за «связь» и «недоносительство». Этот страх нас сдерживал до самой реабилитации. Только с документом «о пркращении дела» отважились зарегистрироваться, а свидетелями были двое наших детей.
Перед Алиным приездом как мог умасливал свою норовистую хозяйку, а Франуся только вздыхала за ширмой, но с квартиры не гнала, ведь она брала с меня больше, чем платила сама.
Я знал, какая обидчивая Аля, и первый же наскок Франуси отравит нам несколько дней.
27 декабря в чёрную, как сажа тьму, я пораньше пошёл на вокзал. На месте разбитого войною здания стояла длинная дощатая будка. Тропинка от местечка вела прямо в буфет. Там было хоть залейся спирта-сырца, на закуску «зельц» и скользкий свекольный винегрет. Сбоку перрона - окошко кассы и три длинные лавки на усыпанном шелухой от семечек полу.
Пака ждал поезда, вспомнил недавний случай. За пьянку списали из одной воинской части майора медицинской службы, выписали литер и «будь здоров». Отправился к поезду, а утром чуть тёпленький приполз назад в свою часть. Так недели две никак не могли его отправить. «Почему не уехали?» - выходил из себя командир части. «Видите ли, - пояснял медик, - вокзал поставлен неправильно: идёшь и сразу вместо кассы попадаешь в буфет, а там, сами понимаете, знакомые, слово за слово, а поезд фью-и–и-и- ить – и нет. Если б вокзал развернули, попадал бы в кассу и уже давно был бы дома».
Вокзал так и не развернули, майора доставили два автоматчика, посадили в вагон и стояли на перроне, пока поезд не скрылся за семафором. Мне это вспомнилось в холодном и тёмном «зале для пассажиров». Память прокручивала всю нашу короткую, горькую и романтичную жизнь с Алей. Она была единственным, самым дорогим и надёжным человеком в моей кручёной судьбе. Маленькая, слабенькая, искренняя и нежная с несгибаемым и непреклонным характером жена, навсегда зарегистрированная в моём сердце. Стучало в висках, не верилось, что вот-вот остановится поезд и она попадёт в мои объятия.
Часто меня охватывала тревога, страх, что могу потерять её навсегда, тогда жизнь теряла смысл, оставалась пустота, мрак и одиночество. В минуты сомнений думалось: зачем я ей, клеймённый страшным тавром, навсегда отринутый от людей, выпущенный на «волю» на коротеньком поводке без всяких прав. Понимал, что таких, как я и Мазовецкий, терпят, пока не хватает учителей, а как только появятся надёжные кадры, отправят с волчьим билетом искать ветра в поле. Иди в грузчики, если возьмут, в дворники, хотя и они «номенклатура» известного ведомства. Я знал, что Аля со мной никогда не будет счастлива и на дочушку перейдёт каинова печать с отцовской запятнаной анкеты.
Часто выходил на дырявый настил перрона, прислушивался к нудному гулу ветра, к звону и шороху по рельсам песчинок. В темноте не было ни звёздочки, ни искорки, только от фонаря с разбитым стеклом на грязном перроне качалось жёлтое пятно. Было холодно, неуютно и печально, радовало тревожное волнение, что где-то в непроглядной черноте грохочет и качается вагон с самой родной и нужной женщиной, матерью моего ребёнка - дорогою находкой тайной любви.
Наконец в мрак ворвался яркий луч и помчался вперёд. На перроне стоял военный с большим чемоданом и кого-то встречали две немолодые женщины. Уже отчётливо слыщшен стук колёс на стыках и входной стрелке, замигали слабо освещённые вагоны, паровоз дохнул влажным паром и перегаром антрацита. Вспомнились строки: «И окунаясь в масло по локоть, рычаг начинает акать и окать». Как точно и «смачно» сказано. Далековато от меня открылись единственные двери вагона. Я подбежал к нему. Проводница вытирала поручни, на площадке стояли двое военных с вещами. Как только они сошли, я подхватил на руки маленькую и лёгкую, как подросток, Алю и снёс на перрон.
