А Франуся ела меня поедом, что засиживаюсь вечерами, что курю из рукава в форточку, что шелестят мои бумажки. Не лаяла, а сама себя кляла по-польски и по-белорусски. Ко всему прочему я был хронически голодным. Иногда заходил в так называемый ресторан. Он был в старом доме рядом со школою. В буфете хватало спирта-сырца, под стеклом лежали варёные почки, серые котлеты и холодец, похожий на свежий столярный клей. Он мне напоминал в лагерном столярном цехе ночного сторожа - недоросточка з угрястым серым личиком – Кольку Савкина. В клеянках оставался сваренный из лошадиных голов и копыт клей. Оголодавший Савкин съедал его вместо холодца, а к утру маялся и стонал от болей в животе. Забирали его в санчасть, как-то прочищали желудок, а на следующий день всё повторялось снова. На брань доктора Савкин оправдывался: ”Так исць хоцца, што не смогаю. Не посылайте в столярку, чтоб не умереть”. Какой я ни был голодный, а вспомнив Савку, до холодца не дотронулся. Голодный чеовек быстро простужается и мёрзнет. Меня душил кашель, губы обкидало болячками, лицо заростало сухой щетиной.
Однажда Рува Яковлевич сказал, чтобы вечером заскочил к нему, возможно, удастся разжиться куском хлеба. Как ни противно было пользоваться чужой милостью, просить подаяние, но голод иногда бывает сильнее стыда. Мне часто снился свежий хрусткий каравай, а запах браги напоминал запах тёплого хлеба. Фридову жёнку из пекарни часто подвозили до дома военные. Как только крытый грузовик промелькнул за окном, мне уже не сиделось – неодолимая сила тянула вслед за ним. Следил, когда из кабины выйдет с чёрной сумкой Тося, когда отъедет машина, медлил, пока разденется и управится с делами хозяйка, и придумывал зачем мне к Руве. Топал взад и вперёд, не отваживаясь зайти в хату. Я знал, что часть сверхприпёка перепадает “пекарю”, и надеялся на что-нибудь и для меня. Поколебался и зашёл в тёмные сени, нащупал клямку и поляпал ею. Видимо, ожидя кого-то из своих, Тося крикнула: ”Чего скребёшься? Заходи”. Я остановился на пороге, хозяйка смутилась, кивнула мне и скрылась за ширмой у печки. Прихромал из кладовки милый Рува Яковлевич и пригласил к себе. Пытались говорить о школьных делах, про учителей, но разговор не клеился. И он и я знали, что мне нужно, но главный разговор оттягивали. Наконец Рува вышел на кухню и притворил за собой дверь. После разговора с хозяйкой принёс завёрнутую в газету кулидку тёплого хлеба. “Сколько?” – спросил я. Помолчав, прошептал: ”Сказала, двадцать пять”. Я вытряс всё, что было в кармане, поблагодарил, под полой почувствовал тепло свежего хлеба. Пока шёл домой, глотал слюнки и дал зарок:” Лучше голодать, но ни у кого не просить ласки”. Голодал терпеливо и долго.
III
Ночью земля загудела и потрескалась от мороза. Почернели конопляник и подсолнечник, заиндевел полынник и бурьян, ветер хлестал в лицо пылью и колючим песком. Нудно гудели телеграфные столбы, на чёрном небе тлели крупные звёзды. Тёмными и ветреными ночами особенно было тоскливо и горько чувствовать себя отвергнутым людьми и богом. Временами забывался от своих страданий на уроках литературы, когда мог увлечься сам и увлечь учеников.
Через сени, на кухне основных хозяев утром и вечером ругались, проклинали один одного за кокой-то тук. за сало, за ливер, а кто виноват, видно, толком и крикуны не знали. Когда начинался верхал, я затыкал уши и ниже склонялся над книгою. Франуся бурчала: «Опять нечистые расходилися». Особенно доедали старшую дочку. Войною она нагуляла с полицаем байстучка. Маленький золотушный хлопчик часом отцом называл деда, а тот кричал: «Твой папа – Ваня в Магадане, а ты с мамкою на мою шею уселися, чтоб вас гром…» Вся семья срывала злость на несчастном ребёнке, упрекали его несчастную мать ложкой затирки и шкваркою. Она кричала в отчаянии: «Каб не дитя, давно б ринулась под паровоз. А лиха вам! Вы ж его, нелюди, голодом заморите». Мне было жаль её и золотушного хлопчика. За ширмой стонала и ойкала Франуся даже от скрипа табуретки. Мне хотелось скорее сбежать в школу и на уроке забыться от ежедневной грызни. С учениками я говорил, как со взрослыми людьми – многие девчата еле помещались за партами, хлопцы брились и говорили басом и, не таясь, курили.
На уроках задавали неожиданные вопросы, приохотились читать новинки литературы, часто оспаривали официальные оценки повестей Павленки и Панфёрова, а мне приходилось выкручиваться, искать неубедительные доводы, хоть и сам им не верил.
В десятый класс ходил сын местного священника Слава Шоломицкий, старательный и способный, высокий, с тонким лицом и душою белокурый юноша. Его интересы были куда шире школьной программы, он старался до всего дойти сам, писал самостоятельные интересные сочинения. Его оценки и характеристики чаще не совпадали с оценками учебника. Я был обязан наставлять его на правильную линию, поправлять и снижать оценки, но за оригинальность мышления всё же ставил пятёрки и страховался минусом. Другие учителя оценивали его безукоризненные знания только с классовых прозиций – старались срезать, снизить оценку, но прицепиться к Шаломицкому было не так просто, и в журнале у него были одни пятёрки и четвёрки. Слава надеялся, что только медаль поможет поступить в медицинский институт, иначе с его происхождением не стоило туда и соваться. Он был единственный претендент если не на золотую, то на серебряную медаль.
Но где уж там! Как только я на педсовете заикнулся про это, поднялась целая буря, заговорили про политическую близорукость, беспринципность, напомнили, кто его отец. “ Мы же оцениваем не попа, а сын, как известно, за отца не отвечает”, - убеждал я. “Юридически да, - парировал военрук Севрук, - а фактически классово ненадёжный элемент” – и снизил оценку по военному делу, директор – по истории.
Вместо мединститута Шаломицкий поступил в духовную семинарию, потом окончил академию и стал профессором богословия. Через много лет мне рассказывали, что он приезжал к родитеям на собственном “ЗИМе” и посмеивался над былыми одноклассниками пролетарского происхождения. Если бы не излишняя осторожность принципиальных учителей, не профессором богословия, а возможно, профессором медицины стал бы Вячеслав Шаломицкий. Не об идейной чистоте заботились осторожные учителя, а дрожали только за себя, что бы, боже сохрани, никто их не упрекнул в ослаблении, потере партийной принципиальности. А я думал, сколько мы теряем талантливых молодых людей в науке, технике только потому, что кому то не нравится папина анкета.
С Шоломицким мы жили на одной улице и часто после занятий вместе шли одной дорогой. Он, видимо, доверял мне, а может догадывался или знал, какая судьба закинула меня сюда, и говорил со мной открыто и искренне: “Сталин сказал, что сын за отца не отвечает, а почему детей в пелёнках выслали вместе с родителями, почему я с первого класса чувствую себя чужим, худшим, даже одноклассники боятся со мной дружить. А мой отец ничего плохого не делает, силой молиться никого не заставляет, только учит добру и совестливости. Часто людям нужна исповедь и утешение, совет и поддержка, вот и идут… А в чём виноват я?”
Я, как умел, утешал его, говорил, что местные перестраховщики чего то не понимают и боятся, что придёт время и всё встанет на свои места. Он не очень внимательно меня слушал, я и сам в это не верил. С одним он соглашался: что надо старательно учиться, больше знать, быть трудолюбивым, настойчивым. Мы прощались возле моего заулка, и я нехотя шёл слушать Франусино ворчание и скандалы из-за жира и сала.
Из каких то американских, юнровских складов на школу выделили две пары обуви. Одни ботинки достались математику Михаилу Фёдоровичу Гуриновичу, другие – мне. Огромные, из негнущейся искусственной кожи на толстой подошве, подбитые лупатыми гвоздями, они спасали меня от холода и сырости. По дороге в школу на камнях мостовой из-под моих ботинок летели искры и слышался кавалерийский грохот.
На адрес школы мне часто приходили письма. В обратном адресе была незнакомая моим коллегам женская фамилия.Это интриговало особенно любопытных учительниц. Иногда, подняв письмо вверх, по дурной традиции заставляли меня топать гусеницами американской работы. Я безразлично прятал конверт в карман, хоть страшно хотелось прочесть такое долгожданное письмо.
