Руву Яковлевича она хорошо знала, уважала, и его рекомендация была надёжная. А он, почти не зная меня, расхваливал, как цыган коня на ярмарке. Просторная и тёплая комната, перегороженная пёстрой ширмой, неоштукатуренными стенами с полосками мха в пазах напомнила мне мамину хату, и уже не хотелось отсюда уходить. Немного поломавшись, Франуся поставила жёсткое условие: никого не приводить, не пить, в комнате не курить, поздно не шляться, и согласилась (“Только для вас, Рува Яковлевич”) взять меня квартирантом за плату большую, чем она платила сама основным хозяевам. Зато тут было тепло, светло и близко до школы. Рува где-то разжился для меня кроватью, подушечка и одеяло у меня были, и я устроился на новой квартире.
Тронуло меня внимание и хлопоты коллеги, желание помочь в трудную минуту. Если бы знал он тогда мою биографию, вряд ли бы хвалил меня Франусе. В самые критические минуты мне попадались сочувствующие и добрые люди – в министерстве кадровик Шадурин, а тут Рува Яковлевич Фрид. Когда меня потом сослали в Сибирь, он, коммунист, фронтовик, учитель, не побоялся однажды прислать мне посылку яблок. Такое не забывается никогда.
Разжившись учебниками, я штудировал их каждую свободную минуту, и сразу включалась память. Казалось, забытое навсегда воскресало и приходило в довольно стройную систему. Лагерный друг прислал из Москвы том “Истории русской литературы” Овсяника-Куликовского. Я удивлял учеников подробностями биографий писателей, каких не было ни в одном учебнике. Иногда заходил ко мне Рува Яковлевич разобрать сложные упражнения по синтаксису. И у него, видно, не многое осталось в памяти после учительского двухгодичного института, боёв под Сталинградом, долгих госпитальных мук, да и хлопоты по хозяйству отнимали много времени. Я охотно помогал, никак не подчёркивая своего преимущества. Мы просто вместе разбирали предложение за предложением, расставляли знаки препинания, определяли придаточные и страдательные предложения.
Девять килограммов пайковой муки я отдавал хозяйке на преснаки. Вечером у грубке варил чугунок бульбы, свою постную нищую транезу запивал несладким чаем. Франуся стонала и ойкала за ширмой, что поздно сижу, что свет не даёт заснуть. Когда из-за ширмы раздавался храп, я тихонько открывал форточку и пускал махорочный дым за окно. Часто хозяйка бурчала: «На черта мне эти хлопоты? Жила себе, как пани, а теперь каждый день - всенощная». Я ей угождал изо всех сил: носил из колодца воду, колол дрова, ходил на цыпочках и никогда не перечил; лучший приют в наполовину сожжённом местечке навряд ли бы нашёл.
Вечером Уречье тонуло в темноте. По широкой улице ветер гнал песок и пыль, на окраине грохотали товарняки, от пивоварни тянуло горячей хмельной брагой, мерцали коптилки в землянках.
Постепенно я вошёл во вкус педагогической работы: многое вспомнил, читал всё, что можно было достать. Нередко хорошо подготовленные уроки превращались во вдохновенные лекции и читки программных произведений – на класс была одна или две хрестоматии. Ламп и керосина в школе не хватало, потому устные предметы ставили в расписание последними и часто уроки проходили в полной темноте. Стоя у окна я читал девятиклассникам драму Островского «Гроза». Когда-то в лагерном спектакле играл роль Бориса и почти весь текст знал наизусть, реплики и монологи, не заглядывая в учебник, не проговаривал, а проигрывал, как когда-то на сцене. В тёмном классе стояла мёртвая тишина. Не успел закончить монолог Катерины, как послышался плач: несколько учениц, почти её ровесниц, заливались слезами. Я растерялся, а в душе порадовался, что слово тронуло добрые и чистые сердца.
Ученики задавали мне множество вопросов, охотно писали сочинения на целую тетрадку, литература всё больше и больше увлекала учеников, увлёкся и я, поверив, что на что-то ещё способен. И уроки языка старался проводить интересно, отыскивал для разбора остроумные и точные афоризмы, присказки и крылатые выражения. Ученики охотно их записывали в свои словарики.
С учителями сходился медленно и осторожно, боясь расспросов и разговоров про политику, недостатки и сложности жизни. Тогда всё было ясно и понятно – читай передовицу «Правды» и никогда не ошибёшься. Ближе мне был опытный ботаник, влюблённый в литературу, смелый и справедливый Иван Васильевич Могилевец. Он потерял ногу под Ростовом, в ереванском госпитале влюбился в молоденькую армяночку, что так бережно бинтовала его куксу. Выписался и привёз в родительскую хату к брату Тимохе молоденькую черноглазую Валю. Иван Васильевич грешил стихами. Иногда показывал мне. Я сдержанно поддерживал его увлечение, чтоб не обижать хорошего человека, - пусть, думал, лучше пишет стихи, чем спивается, как многие послевоенные калеки.
Интуиция подсказала, что у нас общая судьба, и это связало нас с Григорием Антоновичем Мазовецким. Преподавал он химию, физику, основы дарвинизма, мог заменить любого предметника, хорошо знал немецкий язык, метематику, всемирную литературу. Это был редкий в наше время настоящий интеллигент, чудом уцелевший в копях заполярного Норильска. Когда–то он окончил сельскохозяйственную академию, потом металлургический институт, работал на крупнейших заводах и в Наркомате чёрной металлургии, десять лет отбыл на Таймыре. Освободился, но жить с семьёю в подмосковном Крылатском не позволили с таким же волчьим билетом, как у меня. Приехал на родину и поселился в хатке на курьих ножках у младшей сестры. И ему дали работу в школе, не из милости, не от доверия, а только потому, что ни одна школа не была укомплектована. Мы понимали, что держат нас временно до нового пополнения скороспелыми выпускниками.
Григорий Антонович был настоящей ходячей энциклопедией: математик шёл к нему с “упрямой” задачей, “немка” с непонятным словом, физик с теорией относительности. Объяснял он доходчиво, просто и весело, никогда не подчёркивая своего преимущества и образованности. Нам с Григорием Антоновичем было что вспомнить, сравнить, подумать про наше неопределённое будущее, - знали, как только начнётся новая волна бдительности и борьбы, снова придётся сушить сухари.
Мне, наказанному “за национализм”, разрешили преподавать только русский язык и литературу. Приехал я из России, Старался говорить без белорусского акцента и учеников поправлял, когда они акали, гэкали, и дзэкали. В учительской иногда раскрывал “Звязду”, встречал знакомые фамилии бывших товарищей по литературе и журналистике и дивился, что три-четыре из них не захлебнулись в кровавом пекле. Некоторые учителя спрашивали, понимаю ли по-белорусски, я шутил, что овладеваю языком.
Несколько раз мои уроки посещал завуч Дмитрий Васильевич Пигулевский. Был он не очень сильным математиком и, видимо, не лучший заочник в свои сорок лет. Сначала я боялся его посещений, ждал разносных разборов, особенно уроков языка. А он ограничивался мелкими замечаниями – “затянулась проверка домашнего задания, на закрепление нового материала надо было вызвать слабых учеников”. Однажды сказал, что не всё понимает на моих уроках. Сложно объясняю и употребляю слова, которых нет в учебнике.
Действительно, временами забывал, что мои ученики несколько лет не держали книги в руках, мало читают и теперь, после школы у каждого хватает работы дома: отцы многих не вернулись с войны, а некоторых за то, что во время оккупации работали на пивоварне, смолокурне и тянули лямку на железной дороге, что бы как-то прокормиться, “за пособничество фашистам” забрали на десять и на пятнадцать лет на смену нам с Григорием Антоновичем.
И всё же я не хотел упрощать свои уроки до примитива, отказываться от употребления литературных терминов и понятий. Посоветовал ребятам завести словарики и записывать каждое новое и непонятное слово и запомнить его значение. Вскоре услышал, как мои ученики щеголяют своей “учёностью”, иногда и не к месту употребляют новые для них слова, как цитируют перевёртыши Хлебникова и даже Кручёных.
Я входил во вкус. На уроках литературы забывал про своё мучительное положение, про неустоенность, неприятности и сомнения. От нищенской зарплаты часть отрывал на книги. После войны выходили отпечатанные в Лейпциге однотомники русских классиков с хорошими предисловиями и обстоятельными коментариями, успевал следить за новинками в периодике. Читал “Кавалера Золотой Звезды”, “Белую берёзу”, стихи Симонова. Довольно часто меня вынуждали давать открытые уроки, делать доклады на заседаниях методобъединений и педсоветов. Иногда думалось, не провоцируют ли меня, не проверяют ли мои политические позиции и взгляды, не ловят ли на слове. Это вынуждало особенно тщательно готовиться и быть осторожным в высказываниях, быть всегда напряжённым и осмотрительным.
