Разузнал, что пединститут ютится в зелёном здании около клинического городка. Чтобы получить документ об образовании, надо три подтверждения бывших преподавателей института. А где их найдёшь, кто жив? Почти все пошли следом за своими студентами.
Как ни горька была моя судьба, а всё же временами везло на добрых людей, они появлялись в самые критичные минуты. На такую встречу рассчитывал и теперь и … повезло. На улице ко мне пригляделся и заулыбался хорошо одетый, невысокий, розовощёкий человек с большим портфелем. Узнал и я его: Володя Вербила. Мы с ним в одно время учились и работали на рабфаке при Университете. Он не испугался, хоть и знал, куда я пропал. Остановился, не оглядываясь, поздоровался, поинтересовался, где живу, что делаю. Я рассказал про свои проблемы.
«Завтра приходи ко мне в педучилище, напишу подтверждение, что ты закончил пединститут. В академии отыщи Барисёнка и Фигловскую. Они тебя помнят и дадут подтверждение. В пединституте получишь справку об образовании и чеши в Министерство образования. Учителя теперь нужны позарез. Архивы уничтожены, у многих пропали дипломы, и большинство нанимается на работу с такими справками. Я уже с полсотни подписал нашим демобилизованным хлопцам».
Назавтра, в конце нынешней улицы Захарова отыскал педучилище, дождался перерыва, и Володя Вербила отдал мне оформленное подтверждение об образовании. Первая зацепка есть. Еду трамваем в Академию наук искать своих бывших преподавателей. От главного корпуса осталась коробка без крыши, закопченные колонны, груды битого кирпича и щебня. Весь двор в ямах, скрутках арматуры, неразобранных руинах. И людей не видно. Издали около небольшого домика рассмотрел легковушку. Значит, там кто-то есть. И не ошибся. Только вошёл на крыльцо и сквозь стеклянные двери увидел милую Владиславу Францевну – нашу Купалиху, за нею шли Василий Васильевич Барисёнок, бывший наш декан, и преподавательница русской литературы Лидия Ивановна Фигловская. От радости аж сердце заколотилось. Чтобы перехватить, пошёл им навстречу. Владислава Францевна узнала меня, пожала руку и прислонилась к плечу. Спросила только, кого и что ищу. Я рассказал про свою нужду бывшим преподавателям. «Нет, нет, нет. Нет времени. Срочно едем. Заходите в другой раз», - сказал Борисёнок и сделал шаг к дверям. «Никуда мы, дороженькие, не поедем, пока не напишете нужные бумажки этому хлопцу. А я подожду».
В какой-то приёмной, недовольные задержкой, мои преподаватели торопливо написали подтверждение, секретарша их заверила, и, ничего не расспрашивая, отдала мне. Я от радости чуть не заплакал. И через десять лет ещё раз меня поддержала хлопотливая и неутомимая в доброте Владислава Францевна.
Они уехали, а я через улицу пошёл во временное пристанище пединститута. Видно, сразу после войны бюрократическая волокита не успела усовершенствоваться и закостенеть, огрубеть и зачерстветь до нынешнего уровня. Меня сразу принял неразговорчивый, с болезненным обличьем директор института Макаревич. Сказал написать заявление и приложить подтверждения. Через полчаса у меня была справка за номером 290 от 15 ноября 1946 года, что я в 1935 году окончил литературный факультет Минского пединститута имени Горького и сдал государственные экзамены.
Мои надежды были в этой бумажке. С нею я помчался в Министерство образования. Чем ближе до Дома Правительства, тем сильнее колотилось сердце и нарастала тревога. На собственном опыте убедился, что меня сплошь и всегда ждут только неудачи и страдания. Шёл и придумывал возможные отговорки и причины, чтобы отказать мне. Что тогда делать? Куда податься? Кто отважится взять на работу с таким паспортом и справкою об освобождении из лагеря? Что стоит кадровику сдать тут же, в Доме правительства, постовому милиционеру нарушителя паспортного режима? А кадровики свою службу знают. На ступеньках совсем замедлил шаг, но и назад дороги нет. Будь что будет. Поднялся пешком на четвёртый этаж. Пошнуровал по длинному коридору, несколько раз останавливался перед дверями с табличкой «Отдел кадров», наконец отважился и вошёл. Посреди большой комнаты сидел начальник, за столами несколько женщин что-то писали, подсчитывали, подшивали бумажки. Подумалось: Боже мой, сколько их пишется и подшивается за день по всей стране! А какая в том нужда и польза?
Осторожно подошёл к начальнику и спросил, не найдётся ли в любой школе республики место преподавателя языка и литературы, и положил на стол свеженькую справку. Сразу же ударил вопрос: «Где вы работали последнее время?» Я поколебался и тихо сказал, что только три недели, как освободился из лагеря. «Я вас помню по институту, на два курса был моложе. Здорово тогда подчистили литфак. Вот бумага, пишите заявление и заполните анкету». Женщины положили ручки и смотрели на меня, как на привидение с того света. Руки у меня дрожали, перо царапало грубую бумагу, старался писать красиво и разборчиво, а выходило наоборот. Успокаивал себя: раз потребовалось заявление и анкета, значит, есть какая - то надежда.
Кадровик просмотрел мои коротенькие бумажки и предупредил: «Только доведётся вам преподавать русский язык и литературу. Почему? Наверное, понимаете. – Подумав, добавил: - Как думаете, если пошлём вас в Брестское педучилище. Там есть место с большой нагрузкой, и город почти не разбит, квартиру легче найти». Я испугался и откровенно признался, что в пограничном городе ко мне будет повышенное внимание, да и вряд ли пустят туда. Начальник согласно покивал головою и спохватился, что-то вспомнив: «Тут должны скоро подойти ходаки из Уречской школы. У них закрыли десятый класс, там нет учителя с высшим образованием. Если согласны, им, и вам, и нам будет хорошо». Пока мы говорили, в комнату вошли три переростка из Уречской школы в чунях, в каких-то армейских недоносках, но с живыми и разумными глазами – Белкин, Галовчиц и Сяхович. Потом они были моими лучшими учениками. Они радовались не мне, а тому, что откроют десятый класс и не придётся кончать школу в Слуцке. Наобещали они мне наилучшие условия, и я согласился. Тут же, заведующий отдела кадров, товарищ Шадурин подписал приказ.
Сразу не верилось, что повезло , что поверили, посочувствовали и дали работу. На площади остановился около серебристых ёлочек, достал узенькую бумажку; «Приказ №…» Да, моя фамилия, имя и отчество.
Я теперь преподаватель русского языка и литературы в старших классах. Прочёл – и нежданную радость накрыл страх: я ж за десять лагерных лет почти всё забыл, иногда казалось, что и читать разучился. Что я скажу ученикам на первом уроке? Провалюсь, и на следующий же день выгонят с треском, как только узнают, откуда появился такой «педагог», к тому же лишённый на пять лет гражданских прав. Правоверные коллеги и сесть рядом не захотят.
Тревоги и сомнения заглушили первую радость. Но отступать некуда: со всех сторон – прорва. Надо как то добираться в то неведомое Уречье, как – то устраиваться, начинать новую жизнь. Мой двоюродный брат искренне порадовался за меня, на прощание пригласил заезжать, и я с железнодорожным билетом до Слуцка отправился искать своё счастье, а может … и новую беду.
Был холодный и сумрачный конец ноября, плыли низкие пожелтелые тучи, трава пожухла и поседела от первых заморозков. На вокзале уйма народу, на перроне волнуются толпы людей с малыми детками, узлами, сундуками, чемоданами, мешками и сумками – женщины, молодые и старые, большие группы военнослужащих с огромными трофейными чемоданами. Вагоны берут штурмом, места в билетах не обозначены: где втиснулся, там и стой. Я и простоял в тамбуре до самых Осиповичей. Тут у меня пересадка на Слуцк. Вышел в холодную ночную слякоть. На перроне то же, что и в Минске, что на всех вокзалах страны – впечатление, что все люди сорвались с места, лишь бы ехать, - кричат, толкаются, через головы забрасывают в тамбур мешки и чемоданы, женщины с зарёванными детьми голосят и цепляются за поручни. Проводницы силятся сдержать толпу, отбиваются свёрнутыми флажками. От вагона до вагона бегает единственный милиционер, но никто и не шманает.
