Я дрожу под пронизывающим ветром и не знаю, куда податься. Наконец – бом-бом-бом: дежурный даёт отправление, состав медленно трогается, люди втиснулись на буферах, на крышах, виснут на ступеньках, будто все спешат на пожар. И вдруг дикий крик «А-я-а-я-яй!» заглушил всё, перекрыл лязг колёс и пыхтенье паровоза. Милиционер бежит следом, свистит и машет фонарём. Поезд медленно остановился. Люди бегут к переднему вагону с криками: «Зарезало! Зарезало!» Милиционер и дежурный с фонарями лезут под вагон и вытягивают женщину без обеих ног. Обрубок без сознания кладут на брезентовые носилки рядом с окровавленными ногами в белых чулочках. Люди подходят, хватаются за головы и бегут прочь. Милиционер бежит от вагона к вагону, стаскивает людей с буферов и ступенек. Только отойдёт, а они лезут снова, только бы ехать – кому в родные места, кому – искать лучшей доли.
Как только опустел перрон, я понял, что все ринулись в маленький вокзальчик. Он каким-то чудом выдержал все бомбёжки обоих авиаций, пушечные обстрелы, хоть ободранный, но стоит и слабо светится оранжевыми окнами, до самого порога забитый людскими телами. Я узнал, что поезд Калуга – Барановичи через Слуцк ходит только два раза в неделю. Вот тебе и на! Везёт мне. Как утопленнику. Где же пересидеть до пятницы почти три дня? В вокзале не повернуться, гостиницы нет, да и тех одолженных у брата денег кот наплакал, хоть бы перебиться до первой зарплаты. Вот и думай, вот и выкручивайся.
И почему я такой несчастный? Почему все беды мне сыплются первому? В лагере нахлебался горя без вины по самые ноздри, будто бы улыбнулась удача в первые дни в Минске, а теперь снова не везёт. Выходит – всю жизнь или спешу, или опаздываю на свой поезд.
Только в одном повезло – остался в живых из тысяч более сильных, ловких, удачливых. Видно, смиловалась судьба и оставила свидетелем на этом свете. Но кому будешь свидетельствовать, кому скажешь про ужасы в подвалах и в камерах следователей, на этапах и в пересылках, за колючей проволокой, на повале и погрузках? Даже самому страшно, если всё это приснится. А рассказать! Боже сохрани, даже самому близкому боязно. И вот на «воле». Но что же это за воля с «волчьим билетом» выданным на год без права жить в крупных городах, появляться в столицах, только жить, как загнанный со всех сторон волк. А кто вообще свободен? Каждый ведь привязан к определённому месту и не может стронуться с него без чьего-то позволения. Его держит паспорт, прописка, трудовая книжка, разные учёты и постоянный надзор внимательного ока.
Думай не думай, а осенняя слякоть и ветер пронизывают до костей. Под надоедливым тихим дождём набрякла шапка, потяжелела поддёвка, перешитая лагерным портным из трофейной шинели. Их привозили вагонами, пороли, красили, перешивали на бушлаты и даже костюмы придуркам. Наконец прошился в людный вокзальчик, примостился около дверей рядом с человеком в неместной шляпе, в пёстром пальто, с тоненькими усиками на широком розовом лице. Рядом с ним сидела жена, свесив на колени голову, и напоминала взъерошенную птицу. Они тихо переговаривались по-польски. Сосед с западнобелорусским выговором мне рассказал, что едут из Новогрудка к сыну-солдату в Слуцк. Он нервничал и часто куда то пропадал. Перед рассветом растормашил меня и сказал, что около пакгауза стоит порожняк и скоро отправится в Слуцк. Чтобы не потянуть с собой всех сонных, мы крадучись вышли в холод и темень ночи и побежали к тому порожняку. В тёмном и настылом вагоне уже поблёскивали огоньки цыгарок, тихо переговаривались невидимые люди. Мы влезли сквозь приоткрытые двери, за руки втащили «пани». Под ногами трещала соль или какое –то минеральное удобрение. Точно никто не знал куда пойдёт поезд. А вдруг назад, в Минск!
Задвинули двери и договорились, пока не тронемся с места, молчать, чтоб ни желенодорожники, ни желающие ехать не догадались, что в вагоне есть люди. (Какие всё же мы эгоисты!)
Когда лязгнули буфера и тронулся вагон, раздвинулись двери и к нам легко вскочил какой - то молодой тип. «А ну, мазурики, гони, заячье отродье, по червонцу, за безбилетный проезд, а скнары выметайтесь по команде «три». Мой сосед зашевелился и полез в карман. Я сразу смикитил, что этот гопник на дурачка выколачивает грошики. Вскочил, циркнул сквозь зубы и гаркнул: «Давай, духарик, канай отсель, пока сопатку не свернули на затылок! Мы по червонцу оттянули, а по тебе параша плачет…» и загнул такого мата на самой совершенной фене, что наш контролёр сразу сник. Зашевелились и мои попутчики. «Хрен с вами. Раз свои», выскочил и побежал. Наверное, в другой вагон искать дурней.
Через полчаса наш товарняк дёрнулся и поехал без остановок до самого Слуцка. На станции его загнали в самый далёкий тупик между цистернами и платформами с досками и кругляком. Помятый, невыспавшийся, я отряхнулся от соли и мусора, попрощался с новогрудскими попутчиками и пошёл в город. А города фактически не было. Узнал только обгоревшие стены былого педтехникума, а дальше, на всю ширину обзора – пепелища, заросшие полынью и бурьяном. Только в заулочке с левой руки без единой царапины белела тюрьма. И тут её сберегли одни и другие. Сколько мне ни доводилось кочевать по этапным тюрьмам, нигде не видел разрушенным этот приют страданий, беды и издевательств.
За Случью стояли четыре одинаковых двухэтажных домика под крутыми черепичными крышами. В них размешались все местные власти.
Перешёл шаткий, скиданный на скорую руку мосток и в крайнем доме нашёл районо. В маленькой комнатушке принял меня главный раённый просветитель Алексей Никифорович Цыбулька. Прочёл приказ министерства, внимательно осмотрел меня, видно, понял, откуда я, ни о чём не расспрашивал, кивнул на табуретку и признался, что я здорово выручил Уречскую школу. В начале учебного года уволился преподаватель языка и литературы и пришлось закрыть выпускной класс. Теперь будут довольны ученики и родители, у преподавателей увеличится нагрузка и в районе будет ещё одна полная десятилетка.
Цыбулька, видимо, догадался, в каком я положении, предложил написать заявление на выплату подъёмных, сам сходил в бухгалтерию, и я в тот же день впервые в жизни держал ладную пачку червонцев. Десять лет не имел ни копейки и вдруг ощутил себя богатеем.
Через много лет и в ином положении я встретился с Цибулькой, и вспомнили первое знакомство. Алексей Никифорович признался, что тогда сразу догадался, из какого пекла я выскочил, в каком положении очутился. Вспомнил, что когда – то мою фамилию встречал в печати, посочувствовал и сразу выплатил подъёмные на разжитие.
А как же добраться до того Уречья? Пошёл на рынок. Людей было мало. Былые «западники» из-под Клецка продавали пеклеванку, розовое сало, кружки масла в капустных листочках, вяленые палендвицы. Я и не помнил, когда видел и пробовал такую «смакату». Глядел, глотал слюнки и отворачивался.
В конце рынка стояло несколько забрызганных грязью полуторок. опросил всех шофёров, и наконец невысокий с помятым широким лицом хлопец буркнул: «Садись. За полсотни подкину». Ого! Постоял, подумал, а куда денешься? Пешком не дойдёшь. Сел в кузов и поехал на какую-то базу. Шофёр что-то долго оформлял, потом грузили какие-то бочки и мешки, я втиснулся между ними, и наконец выехали на “варшавку». В сумерках возле Кучина повернули на гравийку, подобную на тракторную гусеницу – яма, бугор, яма, бугор. Вдоль дороги – перелески, мелкий ельник, на песчаных дюнах красный ракитник, над головою низкое чёрное небо, ветер гонит песок и пыль.
В наступающей темноте миновали железнодорожный переезд, впереди замигали слабые огоньки в окнах и на уровне земли – догадался, что люди живут в землянках. Над кровлями и крышами с устремлёнными к небу дымками торчала высокая металлическая труба, пахло кислой рощиной. В кузове я намял бока и продрог от пронзительного ветра. Машина переваливалась по битому булыжнику и остановилась около длинного дома с кустами-деревьями, без забора, только со столбами от былых ворот. Шофёр крикнул из кабины: «Приехали!» Подождал пока я ссунулся с кузова, газанул и поехал, а меня едва держали онемевшие ноги.
