Аля вспомнила, как на комендантском лагпункте пошла оформлять паспорт и оставила дочь на молодую красивую уголовницу. Примчалась из паспортного стола и видит: Таня сосет пустую грудь добровольной няньки, а та вытирает слезы: «Не торопись, дай еще подержать. Ты счастливая, а у меня, сказали, никогда уже не будет детей».

Проснувшись, Таня не узнала и не признала меня — дичилась и отворачивалась. Как ни подлизывался, как ласково ни называл, на руки — ни в какую. Только к вечеру смилостивилась, пошла со мною на улицу. Женщины глядели на нас в окна, оборачивались вслед — чего тут только не наплели, когда Аля вернулась с ребенком из лагеря.

Таня бежала впереди, оглядывалась, на руки идти по-прежнему не хотела. Чуточку привыкнув, принялась передразнивать меня: «Дочушка, дочушка…»

По обыкновению, на третий день всякий гость начинает чувствовать себя лишним. Но я и Октябрьские праздники провел в Алиной семье. Ходили в гости к родным и знакомым, к любимой Алиной учительнице, гостеприимной и милой провинциальной интеллигентке. И всё равно хотелось скорее ехать, найти надежное место в жизни, забрать к себе маленькую семью и помалу становиться на ноги. Ну а ехать-то куда? Только в Белоруссию. Роднее, дороже земли у меня не было и нет.

Аля уговаривала задержаться: ведь там всё разрушено, сожжено, да и все несчастья мои начались дома, может, те люди что сломали мою жизнь, по-прежнему считают меня врагом. В лагере все десять лет за колючей проволокой, мне бесконечно снилась родина, я не представлял своего существования без Белоруссии! И теперь неодолимая сила тянула туда, где росы теплее, земля ласковее, воздух слаще, а каждое слово тешит и лечит измученную душу.

Только в Белоруссию! Алиной маме удалось достать мне билет до Минска. Перрон был пуст. Поезд приостановился, но дверь моего вагона не открылась. Хорошо, что из вагонов свисали ступеньки с поручнями. Я поставил свой лагерный фанерный чемодан к двери и ухватился за настывшие поручни. И поехал. Пока поезд набирал ход, всё надеялся, что проводница пустит в вагон. Но нет, она лишь посматривала на меня через грязное стекло, грозила кулаком и исчезала. Ветер пронзает насквозь, от напряжения и холода деревенеют руки, на виражах чемодан бьет по ногам и, кажется, вот-вот столкнет меня под колёса. «Ну,— думаю,— погибель моя пришла. Десять лет отстрадал, чтоб по-дурацки погибнуть». Чувствую, ещё немного—и не удержусь за стылые поручни, и никто не будет особо разбираться, кто это попал под колеса поезда, и сообщить будет некуда, ведь в моем «волчьем паспорте» никакого адреса нет. Но поезд начал замедлять ход, замелькали огоньки на стрелках, мелькнул светофор и показались в желтых ореолах станционные фонари. Напрягаю последние силы, чтоб не свалиться. Неужто спасусь?

Поезд стал. Открылась дверь. Здоровенная рябоватая проводница выругалась и попыталась столкнуть с подножки. У меня от холода так свело скулы, что я и слова сказать не могу. Показал непослушными руками билет и протиснулся в вагон. Проводница не унималась: «Местов нетути, а они лезут по блату, и вези, хочь на своем горбу». Я усмехнулся, глянув на её толстый загривок.

Хвала Богу, спасся и теперь. Еду! Еду в Белоруссию. А что было дальше? Были небольшие радости, большие страдания и… такие синие снега Сибири.

***

Я не ставлю дату под этой короткой исповедью. Она писалась все мои мученические годы. В одиночках, в карцерах, на этапах и в бараках, писалась, когда месил грязь и снег по дороге в оцеплении. Мысленно я перелистывал страницы возможной книги и не верилось, что она когда-нибудь будет написана и дойдет до читателя.

Для меня огромное счастье, что она увидела свет, что имена моих товарищей и добрых людей, повстречавшихся мне в беде, не канули в неизвестность. Пусть эта книга будет поминальной книгою мёртвым и ещё живым, предупреждением современникам и потомкам. [1989]

С волчьим билетом

Автобиографическая повесть

Я пропал, как зверь в загоне

Где-то люди, воля, свет,

А за мною шум погони,

Мне наружу ходу нет.

Борис Пастернак

I

Третью неделю на воле и всё ещё озираюсь. Слава богу, конвоира с наставленным в спину автоматом не видно. Куда бы ни шёл, мерещится – бдительное око следит за мной. Постовых милиционеров обхожу за версту: вдруг спросят, кто и откуда, глянет на голубую бумажку моего паспорта без прописки и отметок с места работы, с минусом столичных и областных городов, и сразу «за нарушение паспортного режима» загремлю туда, откуда только что вернулся. Боюсь встречаться и с давними знакомыми. Хоть и уцелели единицы и, видно, заняли высокие посты, а кто что думает, кому служит и как на тебя посмотрит, неизвестно.

И всё же нужно что-то делать, за что-то зацепиться. Дали же сразу после освобождения Алесю Пальчевскому работу в школе. Почему бы и мне не попробовать? Диплом забрали при аресте и его уже не вернёшь. Выходит, надо добыть хотя бы справку об образовании.

С этими мыслями и тревогами блуждаю по руинам Минска. Закопченный, разбитый главный корпус Университетского городка угнетает пустыми глазницами, кругом щебень и пепел, почти весь город лежит на земле, расчищены только улицы. Кое-где скрипят две-три стены недоразбитых домов, ветер гоняет оторванные обои, на гвоздике качается чей-то портрет.

По сторонам Советской улицы среди щебня на грядках догнивает картофляник. Четыре года бомбёжек выдержали только Дом правительства, красный костёл и городская тюрьма. От вокзала виден Дом печати, чудом уцелели деревянные окраины. Я нашёл временный приют на Коллекторной улице, в маленькой квартирке двоюродного брата. Пять душ семьи живут на скупом пайке по карточкам. Оторванный от них кусок становится поперёк горла, а купить нечего. Но к голоду мне не привыкать.

Из дома выхожу рано, возвращаюсь под вечер, чтобы не бросаться в глаза и не тревожить бдительных соседей. Неизвестно откуда явился посторонний человек в какой-то странной поддёвке из шинели, в стоптанных башмаках, молодой, но на демобилизованного не похож. Всё думаю о них и о себе, хожу оглядываясь, как злодей и никак не могу понять, за что мне такая судьба, такие муки, видно, до конца дней.

Ночью прислушиваюсь к каждому шороху и стуку. Подхватываюсь и сразу не могу понять, где я – ни нар, ни барачного духа, ни коптилок. Неужели на воле? И снова проваливаюсь в тревожный сон. Днём слоняюсь по руинам, пробую узнать улочки и переулки, вспоминаю давно знакомые дома, а на их месте сквозь завалы битого кирпича и огромные провалы стен пробилась полынь, на пепелищах торчит порыжелый кипрей. Что тут творилось? Какой ужас навалился на мой город! Кто виноват? Неужели два одержимых в своём фанатизме человека? Думаю - и самому страшно, чтоб мыслей моих никто не подслушал.

Сходил на свою Цнянскую улицу. Стоит мой бывший стандартный дом, местами из-под обсыпанной штукатурки торчит порыжелая дранка, дожди смыли побелку, вокруг пустота и одичание. На бывшем моём окне марлевая занавеска и маленький колючий кактус. Кто же там теперь живёт? Знает ли о судьбе своих предшественников? Зайти, глянуть на стены, покинутые десять лет назад? А что скажу хозяевам? Мне хвалиться нечем. Долго стоял поотдаль: изредка выходили и заходили какие-то люди, выбегали дети – и ни одной знакомой души. Всё до мелочей всплыло в памяти – радость начала самостоятельной жизни в этой казённой комнатушке и последняя ночь, когда вырвали меня из человеческой жизни и бросили в пекло без вины и причины. От того, что я не один прошёл все круги и теперь, как лепрозорный с колокольчиком на шее, не легче. Сотни тысяч прошли рядом со мной по смертельных дорогам в небытиё, а я, может счастливейший, что вырвался с того света на новые унижения и страдания. Что ждёт меня завтра, послезавтра, через год?

Чтобы жить, надо действовать, что-то делать, за что-то хвататься, цепляться, чтобы не пропасть совсем. Был бы один, хлопот меньше, а у меня семья – надежда моя и спасение.