В июле 1946 года моей дочушке исполнился год и пять месяцев и Аля решилась привезти ее для знакомства со мною. Добирались долго, с пересадками, жались в грязных переполненных вагонах, валялись на заплеванных вокзалах, но кое-как доехали. Аля добилась разрешения лишь на «личную передачу», то есть отдать на вахте из рук в руки сухари, махорку и проститься. Но я же был бесконвойный. С согласия начальника поселил своих девчат в комнатке Миши Капитанаки при ветлечебнице и тайно, чтоб не прознали командир взвода и уполномоченный оперчекистского отдела, навещал их каждый день. Беленькая, черноглазая дочка вначале чуралась меня, не шла на руки, не хотела никак называть, а я так мечтал услышать от неё слово «папа». Она ещё долго дичилась и не признавала меня. Втроем, чтоб никто не видел, мы ходили в лес, собирали землянику, пару раз навестили хмурого и доброго душою Самсонова. Я делал большой крюк и в зону возвращался с другой стороны, чтоб не навесили новый срок за нарушение режима и связь с вольными. Мы были научены горьким опытом, и добрые люди охраняли от тюремщиков наше маленькое краденое счастье. Уже прощаясь, я впервые услышал «папа» и заплакал от радости и щемящей боли.
Как же горько и тяжело было мне оставаться после их отъезда, наедине с неизвестностью. После амнистии людей стало меньше, оставались «эсбээмовцы», бывшие старосты и полицаи и отбывали свои десятилетки контрики 58-й пробы образца 1937 года. В моем самодельном календаре всё меньше и меньше оставалось незачёркнутых дней до заветной даты — 19 октября 1946 года.
ОТЪЕЗД
Дождался! Еду на комендантский лагпункт оформлять документы на освобождение. Тут сказали, что временный паспорт и справка об отбывании срока будут готовы только через неделю. Жду вместе с амнистированными, освобожденными по истечении срока, с уголовниками и нашим братом — «политиками».
На комендантском лагпункте — база лагерной агитбригады. Ею руководит наполовину освобожденный мой давний приятель Омар Галимович Девишов. Бригада даёт концерты, ставит пьесы и даже оперетты. Талантливые любители и профессиональные артисты — эстонская певица Элен Рейнап, в прошлом солисты Белорусского радио Востоков и Швайко, драматический актер Курбатов стали любимцами местной публики.
Агитбригада готовилась к празднику Октября и репетировала «Любовь Яровую». Омар Галимович пригласил меня в клуб вольнонаемных посмотреть репетицию. Режиссер и актеры выкладывались из последних сил, прогоняли по нескольку раз каждый эпизод, бесконечно повторяли монологи, наполненные революционным пафосом, а за кулисами стрелки с винтовками бдительно охраняли героев одной из самых революционных пьес.
Ютиться в шумной палатке, в которой мы жили, мне стало невтерпёж, и я с пропуском вернулся к отцу Иосифу на свой лагпункт. Дня через два меня засек в зоне командир взвода Григоренко и приказал уматывать, чтоб и духу не было. «Ты уже вольный и не имеешь права находиться в местах заключения!» Опять выручил Цокур: разрешил побыть, пока оформят документы.
Повара завернули мне залитые жиром почки, каптёр — пару соленых рыбин, пекари — буханку хлеба, чтоб не голодал в дороге хоть первое время. Я простился со всеми знакомыми и зашел к начальнику. Он пожал руку и искренне пожелал добра.
С голубой бумажкой — годичным паспортом и справкой об освобождении мне едва удалось взять билет на поезд до Москвы. На вокзале и вокруг него была тьма людей. Поезда дальнего следования останавливаются только на минуту. Неистовая толпа ринулась к вагонам, а двери не открываются, люди хватаются за поручни, размахивают билетами, стучат, матерятся, умоляют, а сквозь грязные стекла в дверях смотрят и качают головами равнодушные проводницы. К счастью, передо мною открылась дверь — кто-то выходил. Я схватился за поручень, другой рукою просунул фанерный чемодан на площадку, поезд тронулся, и толстая, рыжая, как подсолнух, проводница принялась сталкивать меня на ходу. Вот и освободился, мелькнула мысль, сейчас шмякнусь под колеса - и концы, никто и не узнает, куда подевался, Аля подумает - сбежал, негодник. В сердцах я двинул проводницу торцом чемодана и протиснулся в тамбур, прикрыл ногою дверь. Проводница подняла шум. Из вагона вышел младший лейтенант внутренних войск. «Ты чего хулиганишь? Не успел выскочить из лагеря и снова захотел за проволоку?» Запыхавшийся, издерганный, я и слова не могу сказать, а он берет меня на цугундер, обещает ссадить на ближайшей станции. Я показываю билет, но в руки не даю, чтоб не порвали.
В тамбур вышел босой, в коротких исподниках, патлатый с татуировкой на груди мужчина. «Ша! Чего шумишь, халява? Человек на волю едет, а ты его под колеса пихаешь. Давай, подваливай до нас». И повел в своё купе. «Если б еще вякнула, я бы ей сопатку сбил на макушку». С верхних полок глядели голодные глаза мазуриков, ехавших с Буря-полома. Паек свой они давно съели, поживиться в вагоне было нечем. Я хорошо знал как держаться в подобных случаях, для приличия спросил, куда едут, сколько «оттянули кусков». Все ехали до Москвы, а там - кто куда. «Хавать хотите?» — «А у тебя есть?» Я открыл чемодан. «Е-моё, живем, гаврики! Стоп. Сколько нам дней осталось? Поделим на каждый день поровну,— спрыгнул с верхней полки мой заступник, пахан.— Выдавать буду я. Кто вздумает шопнуть, разорву пополам». И острой финкой с наборной ручкой он поделил все припасы и честно выдавал каждому всю дорогу. Крошки доели уже в Москве. На перроне я хотел проститься. «Э нет, мы тебя доставим на Ленинградский вокзал». Донесли мой пустой чемодан и не уходили, пока не посадили в вагон. Милиция не сводила глаз с нашей компании. Проводнице пахан сказал: «Не забижай человека. А то могём столкнуться на вузенькой дорожке» Похлопал меня по плечу, бросил своим - «Айда, мазурики». И я поехал в неизвестность дальше.
Поезд шел в темноте октябрьской ночи. С каждым полустанком всё тревожнее билось сердце. Знал, что Аля ждёт меня, но как посмотрят на всё её родители? Вряд ли их обрадует такой зятек. По моей милости Аля второй год с ребенком сидит на шее отца — пенсионера по инвалидности — и матери с её мизерной зарплатой. Может, и проклинают меня, что сломал жизнь их дочери. Ведь могла быть счастливой с нормальным человеком…
Что ждёт впереди? Кто отважится взять на работу вчерашнего лагерника, на пять лет лишенного гражданских прав? Охватывал ужас перед будущими отделами кадров и длинными анкетами. Голова трещала от мыслей и тревог: закрывал глаза — и мерещилось нечто страшное, несусветное. Поезд замедлил ход. Проводница толкнула меня: «Пошевеливайся. Стоим одну минуту».
Я вывалился из душного вагона во влажную темень ночи. На перроне стоял одинокий дежурный по станции в красной шапке с желтым, заляпанным маслом флажком. Я спросил, как найти нужную мне улицу Он показал, куда идти. По Алиным рассказам представлял где стоит и как выглядит их дом. Я пошел по грязной улице спящего поселка. Нигде ни огонька, ни живого голоса, лишь лаяла, лениво подвывая, собака. На Заводской улице в мезонине приземистого дома слабо светилось одно окно. Здесь! — ёкнуло сердце. Может, плачет дитя, может, кому-то просто не спится. Дрожащими руками я чиркал спичками пока не разобрал номер дома. Вошел в подъезд со снятыми дверями, по скрипучей деревянной лестнице поднялся наверх, нащупал обитую клеёнкой дверь. Отдышался, ещё постоял и тихо постучался. Услышал, как по полу прошлепали босые ноги. «Кто там?» — спросил женский голос. Боже, я даже не подумал загодя, как назваться. Кто я им? Кем довожусь? Пробормотал какие-то неловкие извинения и несмело сказал: «Я Танин отец». Звякнула щеколда, у порога в бумазейном халатике стояла еще довольно молодая Алина мать. В ответ она привстала на цыпочки и поцеловала меня в щеку. Из боковушки выскочила заспанная Аля и повисла у меня на шее. Таня, чмокая оттопыренной губкой, сладко спала. До самого рассвета проговорили мы с Алей и её милой мамой. Я несколько раз подкрадывался посмотреть на спящую дочушку. Вдруг засмеявшись, Алина мама сказала: «Наконец-то убедилась, что Таня наша, что не перепутали в яслях. Ведь всякое бывает, а ты видела её только, когда кормила. Щелка между зубками и губы — отцовские. А то всё сомневалась …»
