Когда кончилась война, по амнистии освободили военных и ровенских баптистов. Но до победы было ещё далеко, и все тянули лямку, не зная, что их ждёт завтра.
СТРАНИЦЫ ИЗ ДНЕВНИКА
Нежданно нашу мазанку облюбовал начальник режима Горбушин и приказал «освободить помещение». Я нашёл пристанище у десятника по строительству, бывшего начальника погранзаставы Степы Подгурского. Вместе с ним жил бухгалтер и дневальный участка, бывший протоиерей из деревни Исток на Рязанщине, земляк и давнишний товарищ знаменитых народных артистов братьев Пироговых. Когда Александр пел по радио, отец Иосиф становился на табуретку, прикладывал ухо к чёрной тарелке репродуктора, и его узенькая козлиная бородка тряслась в такт песне, а по щекам сползали слёзы.
Полковник Матуль поселился в кабинке бухгалтерии. А дневальной в ней была жена брата Н. М. Шверника ( председателя Президиума Верховного Совета СССР) — Екатерина Алексеевна Шверник. Байрамов же в это время принимал продукты для нашей каптерки и «вольного» ларька где-то на комендантском лагпункте, и потому его постель и узел с вещами забросили на чердак мазанки. Вернулся Байрамов ночью, прошел через вахту, узнал о выселении, разгрузился и пропал. Вахтеры и надзиратели всегда бдительно следили за экспедитором: у него можно было надыбать пачку «Беломора», а то и четвертинку из ящика, привезенного в ларек. Кинулись искать — нигде нет. Думали, заскочил в барак к своей Лидке Николаевой — черта с два, ни его, ни её. Провели оперативное совещание в своём новом штабе, где же искать нарушителей морали? Облазили всю зону, проверили даже остывшие печи в кирпичном цеху и не нашли.
Наутро после поверки Байрамов шёл с накладными в «вольный» ларек. Надзиратели учинили допрос, где был. «Спал в бараке. Вы же нас выселили, вот и шляюсь с одеялом, где попало».— «А где была Николаева?» — «Об этом вы спросите у нее».
И теперь, если Байрамов приезжал ночью, надзиратели пускались искать его и Лидку, и всё было напрасно. Кого они только ни расспрашивали, где ни искали. Они подолгу совещались в мазанке, намечали маршруты, шастали с фонарями по всем закуткам.
Настали холода. Надзиратели разрабатывали в мазанке очередной план поисков экспедитора. Их перебил стук в дверь. На пороге стоял Байрамов со свернутыми тонким матрацем и одеялом под мышкою. «Гражданин начальник, благодарю вас за квартиру.— Он ткнул пальцем в потолок.— Теперь там холодно. Съезжаю в барак. Я слышал все ваши оперативные совещания и с трудом сдерживал смех: не хотел лишаться своей мансарды. Благодарю вас». Горбушин и его надзиратели хлопали глазами и непристойно ругались, над ними долго потом потешались стрелки: «Ну как, поймали Байрамова?»
После реабилитации в 1956 году я впервые попал в Гагру, поехал на экскурсию в Сухуми. Дай, думаю, зайду в адресный стол, может, найду своего лагерного друга. Только я назвал его фамилию, как, ни слова не говоря, женщина-служащая вывела меня на крыльцо и показала рукою на беленький домик на холме: «Вон в том доме и живет Хума».— «Да нет, мне нужен Байрамов».— «Вай, он и есть Байрамов, весь Сухум его с детства называет Хума — черненький». А в лагере мы звали его Коля вместо непривычного Ниязи. Мы встретились как родные братья. Байрамов был уже членом партии, возглавлял курортторг в Новом Афоне, а позже — крупнейший ресторан «Амра». Мы до рассвета вспоминали нашу лагерную жизнь, вспомнили и бесплодные поиски Горбушина, посмеялись. В том его доме я увидел и прочувствовал настоящее кавказское гостеприимство, щедрость и неподдельную широту души. Когда мы ходили и ездили по городу, я убедился, что его знает каждый сухумец, и не только знает, но и искренне уважает. Мы с ним время от времени переписывались, в праздники обменивались поздравлениями, перезванивались по телефону. В наш век переписка вещь редкая, и никого не удивляет долгое молчание.
Как-то в Коктебеле я разговорился с писателем Фазилем Искандером. Он сухумец, и на всякий случай я спросил у него о Байрамове. «Он был моим дальним родственником…» — «Почему «был»?» — удивился я. «В прошлом году умер от неизлечимой болезни. Его провожал весь город,— с грустью сказал Искандер.— В доме живет его сын Джамал. Он стал известным в Сухуми санитарным врачом». Так я потерял ещё одного хорошего друга: удары тридцать седьмого доходили и до семидесятых годов.
В то время, когда мы с Байрамовым хлебали баланду из одного котелка, мне оставалось сидеть ещё около двух лет, да и в дополнение было пять лет лишения прав, а это — как тавро на лбу старого каторжника. С ним не сунешься на человеческую работу, не поселишься там, где хочется, и ждет тебя судьба отринутого людьми, загнанного, никому не нужного бродяги. Куда пойдешь с временным «волчьим паспортом»? С ним задержит любой милиционер. Росла тревога не только за себя, но и за Алю, за будущее нашего наследника, а он, еще неведомый, но уже любимый, существовал совсем рядом и все чаще и настойчивее напоминал о себе. Его ждали и Алины подруги по фабрике: приносили обрезки бумазеи и ситца, бязи и упаковочной марли; старая милая латышка Анна Яновна Балодис шила распашонки, из цветных лоскутков — одеяльце и чепчики.
Настала снежная, морозная зима. Печи в бараках чуть грели и Аля часто прибегала в нашу строительную конторку к голландке от души натопленной отцом Иосифом, а перед отбоем неохотно возвращалась в свой холодный барак.
С вечера крутила и выла метель, а в полночь постучался больничный санитар, медлительный седоусый дед Пащенко: «Доктор прислала сказати, що у вас вжэ е донька, щоб вранци видвидали их». До рассвета я не смежил глаза, а как только забрезжило побежал в стационар. Мина Симоновна поздравила меня и сказала, что после тяжелой ночи они спят. Через час я держал красненький, теплый и курносый комочек — дитя, рожденное в неволе. На нас смотрела и улыбалась бледная и измученная, ставшая совсем худенькой Аля. Все старались помочь ей: пекарь Серчук засовывал мне под бушлат кусок тёплого хлеба, что-то заталкивали в карманы Гильман и каптер Коля Белов, Бахтин прислал два свежих огурчика из теплицы. Меня трогало внимание людей, ведь среди них были и такие, на чье расположение я даже не рассчитывал. Иногда кусок хлеба приносил из пекарни дровосек Федор Жилунович, родной племянник Тишки Гартного, осужденный за связь с «врагом народа», хотя виделся с тем знаменитым когда-то дядькой считанные разы. Мудрый тбилисский сапожник Гриша Сихуралидзе сшил из рукавов от тулупа аккуратные и теплые бурочки, чтоб не мерзла в дороге. И всё это без каких-либо просьб, от чистого сердца. Через неделю чуточку окрепшую Алю отправили с ребенком на больничный лагпункт № 2. Там за зоной были ясли для арестантских детей (пока вольных), а в зоне специальный барак для «мамок». Они видели своих деток лишь несколько раз на дню, во время кормления. По сигналу—удару железякой по рельсу — летели мамки сломя голову на вахту, чтоб не опоздать, не отстать. Конвоир поторапливал; «Бабы, не мешкать. Пятнадцать минут — и вылетай строиться. Неча искать своё. Толкай сиську первому попавшему. Все они общие». А каждая искала своего, а сразу как найдешь, если все они в одинаковых грязных тряпках и одинаково голосят, с раскрытыми, как галчата, ртами. Мамы за пазухами приносили теплые пелёночки, но не всегда успевали и покормить, и перепеленать. И тут действовало неизменное «Давай! Давай!»
Судьба рожденных в лагере была часто трагичной. До трех лет ребенка держали в яслях. Если мать к тому времени ещё не освободилась и никто из родни наследника арестантки не забрал, его под первой подвернувшейся фамилией отправляли в неведомый детский дом. Как сказал тот стрелок, дитя становилось «общим».
Нашей дочурке это не угрожало. У меня срок кончался через полтора года, у Али — через два. Мы всё продумали и рассчитали, надеясь что нас всё же выпустят.
И вот настала пора разлуки уже не с одним, а с двумя дорогими существами. Когда доведется встретиться? Когда ребенка отнимали от груди, мать засылали обычно на далёкий лагпункт, чтобы родители не встретились никогда. Так нас перевоспитывали «гуманисты». На вахту вывели восемь женщин: кого отправляли на комендантский лагпункт, кого в больницу. Аля стояла впереди с дочушкой на руках. Светило яркое солнце, леса переливались розовым инеем, стлался легкий морозный туман. До станции Постой километров пять, а сколько придется ждать там теплушку, никто не знал: железная дорога лагерная, расписания не было, поезда ходили по мере надобности. И стояли, пока разгрузят или загрузят товарные вагоны. Маленький этап приняли два немолодых конвоира — Егор Смирнов и молчаливый и всегда насупленный Плетнев. Накануне я выпросил у начальника разрешение проводить Алю до станции. Когда вышли за ворота, я завернул дочку в свой бушлат и понёс сам.
