Парикмахерская была при бане. Жора старательно стриг бригады, деликатно брил потаенные места при санобработке женщин, не позволяя лишнего прикосновения и движения. Озорные блатнячки говорили при этом непристойности, соблазняли его, но Жора лишь мычал, крутил головою и даже краснел порою. И начальник говорил при нем с подчиненными или по телефону о вещах, о которых зэкам знать было не положено: Жора был глух и нем, как пень. Говорили, что на повале его накрыла елка, исхлестала сучьями спину, ранила в затылок, и с той поры он утратил слух и речь, понимал только жесты. На вопрос, написанный на бумажке, о профессии Жора написал «паликмахер». Так он и попал на третий лагпункт.
Обычно вызывал его к начальнику высокий статный румын Троян Унгуряну. У Трояна была парализована левая рука, но и одной правой он ловко сворачивал цигарку, чиркал спичками, зажигал фонарь. По формуляру он был Троян, а звали проще — Жаном. В войну он попал в Бессарабию, задержался там, с приходом наших его заподозрили в шпионаже, дали восемь лет, и Жан очутился в лагере. Однако какой из него работник с одной рукой? Вот и дали Жану фонарь «летучая мышь», обязали будить и выводить на вахту бригады, следить, чтоб строем ходили в столовую, чтоб после отбоя не шлялись по зоне, чтоб не журчали струями сонные с крыльца, чтоб в мужские бараки не бегали женщины. Не трогал он только каптёров, поваров, пекарей и хлебореза, не замечал, как шмыгали фабричные бригадирши и кладовщицы к своим хахалям.
Ночами дежурила вместе с Жаном вольнонаемная Дуська. Она щеголяла в аккуратной шинельке, хромовых сапогах и сдвинутой на правое ухо пилотке. Погоняют с вечера распутниц, закроют кого-нибудь в кондей, а потом с чувством исполненного долга по укреплению морали заключенных и завалятся в боковушке при изоляторе, дрыхнут в обнимку до самого подъема.
От фабричных бригадирш Жану перепадали катушки ниток, от кладовщицы — ладные куски ткани. Всё это Дуська загоняла за зоною, возвращалась со скоромным, а то и бутылкой самогона для Жана. Брадобрей жил при бане и не запирал дверь в предбанник, если знал, что туда этой ночью проберутся Жан и Дуська. Они же знали, что Жора никому ничего не скажет, говорили при нем не таясь, подтрунивали над ним, а он и ухом не вёл. Когда Жан приводил Жору к начальству, тот шутил: «Три руки и один язык на двоих».
Срок у Жоры приближался «к звонку». Он собирался на волю: выменял у кого-то из новеньких фартовые коричневые брючата, темно-синий пиджак, рябенькую кепочку-восьмиклинку. Он знал, что его не задержат до особого распоряжения, как задерживали контриков, статья и срок у него были детские, до освобождения оставались считанные дни. Он уже сдал парикмахерскую, документы почти все были оформлены — оставалось лишь выписать на комендантском лагпункте паспорт «с минусами»,— и кати, Жора, на Черное море.
Проститься с начальником Жора пришел сам, без вызова. Постучал в кабинет и сипловатым голосом поздоровался. Цокур вскочил со стула, захлопал глазами и после паузы проговорил: «А еди твою качалку, так ты говорить научился, а?» — «Нет, гражданин начальник, чуть не разучился за эти три года! Зато жизнь свою спас: на повале давно бы загнулся, вон сколько моих корешков вывезли за вахту. А теперь даешь Одессу-маму! А не пустят, всё равно на юг махну — намерзся, аж душа до самых ребер посинела». — «Как же ты три года терпел и не сказал ни слова?» — «Думаете, было легко, когда вы потешались и мужики издевались, а шалашовки на нос вешались? Одного боялся - заговорить спросонья. Когда ещё жил в бараке, на ночь — будто зубы болят - подвязывал полотенцем челюсть. Ох, и намучился же я, сам с собою заговорить боялся, язык до крови прикусывал. Но всё же это лучше, чем пилить тебе-себе-начальнику… Большое вам спасибо, что поддерживали и подкармливали. И за то, что при вас брить-стричь научился».— «Ну ж и сучий сын ! Сколько же ты нас, дураков, за нос водил!» Цокур надавил кнопку звонка. В кабинет вошла дородная секретарша из эвакуированных. «Полюбуйся, Аня, на этого филона. Он не только говорить, но и петь умеет. Ну-ка врежь, Жора, «С одесского кичмана бежали два уркана». А вот в Одессу тебя не пустят, город режимный».— «Ничего, там Крым рядом, Крым большой, одному человеку всегда место найдется. А сюда постараюсь больше не залетать, товарищ начальник. Теперь так можно?» Начальник похлопал его по плечу: «Ну, артист! Давай чеши, как когда-то говорили, с Богом».— «А вы знаете, как зовут вас многие? Батей».— «Это не поднимает мой авторитет. Вот и ты меня так надул. Ну, прощай!» И Цокур подал руку.
Мы расставались с Жорой около вахты. Он никак не мог наговориться, глаза светились умом и весельем, когда рассказывал в подробностях о прощании с начальником.
Я шел в контору под окном начальника. Он постучал в стекло и велел прислать к нему Унгуряну. Я знал, что Жан дежурил ночью и сейчас, должно быть, крепко спит. Открытая в его кабинку дверь была завешена от мух и комаров рыжеватой упаковочной марлей. На топчане спал Жан в одних трусах. В клетушке звенели мухи, бились в окно, ползали по объедкам на столе, а огромная синяя гудела над его мокрым лбом. Когда она садилась, Жан тут же, не просыпаясь, сгонял ее… левой рукой. Я глядел — и глазам своим не верил. Это же надо: только что заговорил глухонемой Жора, а этот парализованной рукой гоняет мух…
Я знал, как придирчиво осматривали врачи Жана, пока не признали его инвалидом,— кололи руку иголками, прижигали, но у Жана не дрогнул ни единый мускул. Вот это выдержка — ради того, чтоб выжить. Я разбудил его. Он одевался при мне с помощью лишь одной руки, левая болталась, как плеть. Я смотрел и улыбался. «Ты чего лыбишься?» — «Ложась спать, привязывай «больную» руку к ноге, Жан. Я ничего не видел, но совет мой всё же запомни». Жан покраснел, потискал мой локоть и побежал скоренько к начальнику.
ТРЕВОГИ И НАДЕЖДЫ
Война откатывалась на запад, и в бараках от подъема до отбоя не выключались черные тарелки репродукторов. Волновало каждое сообщение об освобожденных городах, отголоски салютов радовали и обнадеживали. Мы читали и слышали только про успехи и победы, про потери немцев, но не знали ничего, сколько пролилось и еще прольется крови на нашей земле. В сводках мелькали знакомые города и селения. Когда назвали мой Глуск, я не смог сдержать слезы. Не верилось, не мог представить, что когда-нибудь ещё пройдусь по его улочкам, по заливным лугам Птичи. Величайшим желанием каждого из нас было окончание войны: победа сулила и нам свободу. Всех осужденных по 58-й статье, у кого вышел срок, задерживали «до окончания военных действий», а потом «до особого распоряжения». Был задержан и мой давний друг Алесь Пальчевский. Нас разлучили перед войной на шестом лагпункте. Долго не слышали ничего друг о друге. Случайно узнал от экспедитора, что Алесь заведует инструменталкой на восемнадцатом лагпункте, и переслал ему коротенькую писульку. Месяца через два тот же экспедитор привез ответ. Пальчевский писал, что отбыл свои восемь лет, задержан до конца войны, законвоирован и отправлен снова на повал. Вот тебе и отбыл наказание! Вот тебе и воля! «Если сможешь перетянуть на свой нелесоповальный лагпункт,— писал Алесь,— помоги и спаси». А мне так всегда не хватало этого надежного, чистосердечного и умного старшего товарища! Выждав, когда у начальника прорезалось хорошее настроение, пошёл упрашивать, чтоб затребовал по спецнаряду специалиста на все руки Алеся Пальчевского. «Ты как тот цыган, что коня продавал. Скажи, что дружка хочешь выручить».— «Угадали, гражданин начальник. Человек отбыл срок и на тебе, законвоировали, пилу в зубы — и погнали на повал». Цокур помолчал, сдвинул со лба на макушку фуражку и буркнул: «Ладно. Составь бумагу во второй отдел. Подпишу». И в тот же день заявка на замечательного инструментальщика пошла в управление.
Недели через две по грязной, размытой дождями дороге конвой привёл несколько человек из больницы и с ними долговязого, худого, в коротком бушлате, с фанерным чемоданчиком за спиною Алеся Пальчевского. Мы обнялись, от волнения долго молчали, потом никак не могли наговориться, а вспомнить было что. Мы думали, что Межевич и Токарчук давно на свободе, может, воюют, жалели, что не успели вызвать на дорасследование и нас — мы ж ничего не знали о трагической судьбе наших товарищей, которых война застала в минской тюрьме.
