Перед концом работы, где-то около полуночи, начальник вызывал Иосифа Александровича, и они вдвоем по скупым газетным информациям пытались представить себе подлинное положение на фронтах, строили прогнозы, и Матуль ошибался очень редко. Дневальным у нас был самострел, дробненький хитренький мужичишка Гришка Сергунин. О своих «подвигах» на фронте рассказывал коротко: «Лежу себе в окопе, зажмурюсь и постреливаю, а куда — Бог его ведает. А всё вокруг гремит, горит и дрожит. Забьет, думаю, а помирать не хоцца, вот и стрельнул себе в руку, сам не знаю как. Дали червонец, но ведь жив, а на повал не погонят— инвалид. Кончится война, может, и домой отпустят». Он внимательно слушал сводки Совинформбюро, складывал наши и немецкие потери вместе и докладывал полковнику: «Люду-то, люду, Ляксандрыч, сколь погибло!» — и называл громадную цифру. Матуль втолковывал ему, что больше положили фашистов, но Гришка стоял на своем: «Все равно — люди. И нас, и их насильно на смертушку погнали. Всех жалко».
ЭТАП С ТОГО СВЕТА
Изо всех начальников Цокур был и оставался человеком. Он переживал из-за каждой смерти, а трагедия с Федей Беляновым добавила седины в его кудрявой голове. Бригады лесорубов и грузчиков кормил только по третьему котлу, весь урожай немалого подсобного хозяйства шёл в котел, туши бракованных лошадей попадали на кухню. Возможно, кто-то скажет, а не скажет, так думает: «Пристроился в придурки— и хвалит своего начальника». Его давно нет на свете, но я уверен; что никто из лагерников третьего лагпункта, оставшихся в живых, не помянет его недобрым словом. Суровый с виду, Цокур был отзывчивый и даже душевный. Может, не всё, как и мы, понимал, но о многом догадывался и нередко говорил в сердцах мне или Матулю: «Какие же вы враги? Если люди так работают на оборону, не хочется верить, что они преступники, антисоветчики».
Не так давно я узнал, что после XX съезда КПСС, Цокур уволился из той системы, пошел в хозяйственники, помалу с горя спился и преждевременно умер. Видно, замучила совесть, что и он причастен к страшной трагедии.
Примерно так же сложилась судьба и начитанного, даровитого бывшего начальника КВЧ Вени Комракова. После лагеря он работал в районной газете в Костромской области. После моей реабилитации встретил в печати мое имя, разыскал, и у нас завязалась переписка. В каждом письме слышались надлом, отчаяние, разочарование. Однажды сообщил, что его кладут в наркологический диспансер, дочь с переломом ноги попала в больницу, дома еще двое детей и ни копейки денег, Я знал совестливую и красивую эвакуированную из Торопца Лизу — она вышла за Комракова. Были счастливы, но недолго. Сочувствуя ей, я побежал на почту и телеграфом послал двести рублей. Благодаря за деньги и внимание, растроганная Лиза написала, что Веню замучили кошмары, бессонница и галлюцинации, он запил, несколько раз срывался с работы, семья бедствует.
Так кончали совестливые люди, которых затянула в своё жерло страшная машина террора, сделала участниками кровавых преступлений. Одни спивались, другие кончали самоубийством. А григоренки, русаковы, фомичевы — эти живут, получают большие пенсии и поучают молодежь, и их не мучает совесть, ибо чего нет, того нет, и не снятся им плужниковы,: синякины, пекаревы пристреленные на вахте за «контрреволюционный саботаж» и сотни замученных ими невинных и талантливых людей, Они живут и гордятся, что служили в «органах», стояли на страже государственного покоя и безопасности.
Может, это отступление покажется лишним и несвоевременным, но мне думается, оно необходимо в этой небольшой главке.
Летом 44-го года из управления приказали подать на станцию Пруды десять подвод под этап. Что за важный «контингент» прибывает, не догадывался никто. Фабрике требовались мотористки и ожидали женщин. После полудня на вахте ссаживали с телег каких-то серых, с посиневшими лицами и огромными глазами женщин непонятного возраста. Одетые в пожелтевшие от прожарок обноски, стриженные наголо, прибыли ленинградки-блокадницы. В их глазах было полное безразличие и невыплаканная боль. Вели их всего три конвоира, они и без конвоя лишнего шага не смогли бы сделать.
Мы слышали о блокаде Ленинграда, знали, что три года, брошенный на погибель, от голода вымирал большой город. Если эти, еще живые, похожи на скелеты, то какие же навсегда остались там?! Их уже не утешат слова великой мученицы Ольги Берггольц: «Никто не забыт и ничто не забыто». Это для живых. А что для тех, замученных по воле опьяневших от крови палачей? Миллионы талантливых, может, гениальных, так и не осчастливили человечество своими открытиями и силою светлого духа.
За что же попали в лагерь эти несчастные? Статьи у них были самые разные: мошенничество, подделка документов, растрата, воровство и даже мародерство. Ходячих отправляют в бараки. С телег кого ведут, кого несут. Вместе с начальниками этап принимает заключенная докторша Мина Симоновна Головчинер. Немощных забирает в стационар, едва ходячих определяет в слабосилку. Осматривает, расспрашивает, а сама чуть сдерживает слезы: в Ленинграде остались её близкие. Где они, что с ними — ничего не знает. По этим скелетам видно, что пережили люди брошенного на вымирание великого города. В довершение всех мук эти несчастные попали еще и в неволю. Боже мой, за что? Это мучает каждого из нас. Так за что же? У одной умерла сестра, и она три дня по сестриной карточке получала по 125 граммов эрзац-хлеба. Вторая подделала талон. Третья вытащила карточку из кармана мертвеца. И за всё за это — тюрьма, лагерь, срок пять, восемь и десять лет.
У некоторых наших ленинградок начался голодный психоз: они забывали своё имя, выскакивали ночью из барака нагишом и бежали в столовую. У них не осталось признаков женственности — чудилось, едва переставляет ножки-спичечки стриженый безгрудый подросток. Им все сочувствовали. Мина Симоновна добилась, чтоб их кормили понемножечку четыре раза день, в санчасти варили хвойный настой и давали каждой по чашечке зеленоватого горького питья. Цокур распорядился давать ленинградкам свежих овощей. И они помалу оживали, приходили в себя, но пока могли только есть, и то под присмотром докторши, чтоб не давились, не глотали непрожеванное. Но порядок есть порядок: раз прибыл этап, увеличивается и план. Начальник выторговал для ленинградок две недели на поправку.
Оголодалые люди поправляются на глазах — розовеют лица, оживает, становится осмысленным взгляд, постепенно возвращается сила. Поползли и ленинградки на фабрику настилать вату, подбирать обрезки в закройном цеху, а потом сели и за мотор. Сперва шили рукавицы, белье, маскхалаты, а затем взялись и за телогрейки.
Тем, что ожили, что выжили они были обязаны Цокуру, Мине Симоновне и агроному Бахтину. Этап с того света всё же вернулся на землю.
Через пару месяцев они уже не узнавали друг друга, «гадкие утята» превратились в привлекательных женщин и некоторые тишком даже прошмыгивали в мужские бараки. Интимные отношения в лагере категорически запрещались. Ночами по всем углам шастали дежурные и вылавливали нарушителей режима. Когда к начальнику привели первую изловленную ленинградку, он расхохотался и похвалил: «Ну, молодчина! Значит, будешь жить! А чтоб другие не бегали так нахально, остынь до утра в изоляторе».
ЖАН И ЖОРА
Стричь и брить начальника приходил прямо в кабинет парикмахер Жора Слушник, одессит, осужденный за мелкое воровство на четыре года. Мастер он был отменный: ножнички мелькали над лохматой Цокуровой головой, как ласточкин хвост, звонко цокали и позванивали, бритвою, казалось, он не касается щеки. А как он выстригал волосинки из ушей и ноздрей, как подбривал шею! От массажа ловкими ладонями начальник жмурился, как сытый довольный кот. Услугами в кабинете пользовался ещё и начальник оперчекистского отдела, невысокий, рыхловатый лейтенант в роговых очках, не снимавший даже у себя за столом голубой фуражки.
