Когда разгребли опилки, обнаружили, что мягкие места на Белянове были обрезаны. А за печью нашли кусок толстой проволоки с загнутым концом. На ней Петухов жарил шашлык из своего сменщика. Боже, до чего мы дожили, что произошло с людьми?! Да и люди ли это?.. Петухова забрали в центральный изолятор. Он ничего не отрицал, признался, что давно хотел отомстить Белянову — гнал его от столовки, а сам был сытый. Дали Петухову десять лет «с поглощением неотбытого срока». Фактически он потерял лишь один уже отбытый год. Почему бы не убивать после такого наказания один одного на шашлыки?
Спустя месяц напротив вахты остановилась молодая женщина в ловко сидящей шинельке с лейтенантскими погонами, в хромовых сапожках и беретике со звездочкой. От станции она шла пешком с тяжёлым чемоданом. Завернула в открытую инструменталку и начала допытываться у пилоправов, не знают ли они её брата, те отворачивались, глядели под ноги и отвечали, что нет, не слыхали о таком.
Рядом с инструменталкой был ларек для вольных. Сюда подошли за хлебом жены стрелков. Увидели молодичку в военном, заговорили, принялись расспрашивать, как там дела на фронте, скоро ли добьём немца и вообще что слыхать на воле и к кому приехала, не к мужу ли. «Нет, к брату. Он отважно воевал, был награжден, но какой-то стукач загнал его за эту проволоку. Может, слыхали,— Федя Белянов?» Женщины смолкли, а самая болтливая всплеснула руками и заойкала: «Опоздала, миленькая…» В это время с вахты вышел начальник, фронтовичка — к нему, представилась по всей форме, подала разрешение на личное свидание с братом. Начальник долго вчитывался в узенькую бумажку, кусал губы, наконец пробормотал: «Нету на лагпункте вашего брата. Отправили его по спецнаряду, а во втором отделе не успели, видать, отметить. Извините, тороплюсь…» И побежал к казарме вооруженной охраны. А та языкастая баба не утерпела и выложила всю правду о гибели брата. Женщина захлебнулась слезами, зашлась истеричным криком, кляла всех и всё на свете: «Звери, звери! Это вас надо держать за колючей проволокой вместо честных людей! Фашистская пуля обминула моего братика, так тут полицаи доконали!»
Женщины утешали её, уговаривали как умели, приглашали к себе. Но разве можно утешить в подобном горе? Начальник велел отвезти сестру Белянова на своем жеребце на станцию, а сам так и не отважился выйти к ней.
ТРИ ПОЛКОВНИКА И ВЗВОД БАПТИСТОВ
Чего только не было на третьем лагпункте! Кроме цехов ширпотреба и швейной фабрики был довольно крупный кирпичный завод, подсобное хозяйство с теплицей и парниками, картофельным и капустным полем, конбаза, а за нею кожевенный завод. Осужденный на восемь лет за убийство жены (за анекдот давали десять), высокий, подтянутый и симпатичный Дмитрий Белокопытов выделывал хром и шевро на пальто для начальников и их жён. Обшивали лучшие ленинградские мастера Саша Крылов и Вася Ромашкин. Рядом с кожевенной мастерской была единственная в лагере ветеринарная лечебница и биологическая лаборатория. Их возглавлял мой однокамерник по могилевской тюрьме, бывший доцент Витебского ветинститута Михаил Васильевич Капитанаки. Тогда в камере все повторяли его стишок: «Паечка, паечка, как же ты мила, паечка, паечка, как же ты мала!»
После многих лет разлуки мы встречались с Мишей как братья и особенно часто, когда я получил пропуск. В лабораторию привозили на анализы потроха, мясо выбракованных лошадей и коров. После исследований Капитанаки варил их, делал котлеты, часто делился и со мною.
На полевые работы, на конбазу и в кирпичный цех требовались люди, каждый день выгружали «метраж» и загружали вагоны продукцией фабрики — здесь тоже не хватало рук.
К весне с небольшим этапом прибыли три полковника — бывший начальник отдела бронетанкового управления Генштаба Иосиф Александрович Матуль, полковник химических войск Герман Петрович Артемьев и инженер-полковник Георгий Иванович Гускин. Участник Гражданской войны Матуль донашивал вылинявшую гимнастерку с темными следами содранных орденов. Высокий, статный, со светлыми усиками на выразительном широком лице, он привлекал к себе сдержанностью и истинной интеллигентностью. Гускина послали на ширпотреб что-то строить, химика Артемьева — варить из копыт столярный клей.
Через несколько дней после полковников прибыл целый вагон солдат в обмотках, коротких шинелях с оторванными пуговицами и хлястиками. Говорили они на западноукраинском диалекте, пугливо-вялые, тихие и послушные. Обращались друг к другу: «брат Иван», «брат Грицко». Статья у них была одна — 196-я и срок - 10 лет. Они не сразу смогли понять, куда попали. Как только наши войска освободили Ровенщину, крепких мужчин призвали в армию. Они прошли комиссию, прибыли в часть, но брать в руки оружие отказались. Как ни уговаривали, как ни угрожали, ничего поделать не могли. Эти люди соглашались служить в обозе, на кухне, в лазарете — где угодно, только не стрелять. Им объясняли, что надо бить врага. «Всё одно — люди, а людыну вбиваты грэх». На войне цацкаться с баптистами было некогда, сказали: «Поедете в часть, где стрелять не надо»,— погрузили в товарные вагоны, приставили конвоиров и пригнали в наш лагерь. Был с ними и просвитер Аникей Парчук. Они не были арестантами в полном смысле слова, их даже не обыскивали, и почти у каждого была Библия, молитвенник, самодельные рукописные книжечки псалмов.
Баптистов поселили в отдельном бараке, чтоб «не распространяли религиозный опиум». Перед разводом и отбоем Парчук творил короткие молитвы, призывал к послушанию и терпению, ибо все страдания от Бога, за грехи малые и большие, свои и людские. Тихо пели два-три псалма на полесском говоре и строем шли в столовую, а потом на развод. Бригадиром поставили полковника Матуля. Грузили и разгружали они без так называемых перекуров (не курили вообще), прилежно и аккуратно. Издали бригада баптистов напоминала некое общипанное войско или пленных. Бригадир был с ними вежлив и деликатен, всех называл на «вы», хотя и многого не понимал из того, что говорили ему работяги.
Однажды начальник пошутил на вахте: «Ну как дела, полковник?» — «Прекрасно, гражданин начальник, пошел на повышение: командовал полком, а вот теперь — бригадой». До Цокура не сразу дошел этот чёрный юмор, он засмеялся через несколько минут.
На нашу ветку подали вагон. Из него выбрались мужчина и женщина, замкнули вагон и пришли к начальнику просить подводу. Представители ровенской общины евангельских христиан в разгар войны, когда каждый вагон был на счету, сумели арендовать один, собрали продукты и привезли своим братьям. Посланцы с Ровенщины вызывали по списку единоверцев и с поклоном передавали каждому по мешку муки пеклеванки и торбочке сала, а братья отвечали: «Хвала Господу Богу»,— и утирали слезы.
Бригада полковника Матуля повеселела, окрепла на харчах, привезенных незнакомыми «братом и сестрою». После работы тихие и дружные баптисты варили на небольших костерках у кирпичного завода кулеш, защищаясь плотным заслоном повара от «шакалов». Бригадир был предупредителен, никто не слышал от него ни окрика, ни грубого слова, к нему обращались по-военному: «Товарищ полковник», он возражал, но напрасно.
Летом бригада косила сено для конбазы, метала стога в пойме тихой лесной реки Керженец. На другом берегу доживали свой век почерневшие скиты раскольников. Отсюда и пошла секта кержаков.
На сенокосе баптисты трудились с особой охотою — выкашивали каждый клочок, стога ставили как игрушки.
К осени начальник придумал для Матуля должность помощника по быту. Матуль стал следить за чистотой в бараках, кипятилке, бане, командовал дневальными. Его переселили в мазанку возле вахты. Вместе с ним жил экспедитор, веселый и остроумный сухумец Ниязи Байрамов. До войны он учился в Московском мединституте. Летом 39-го студентов вывезли в военный лагерь. Однажды сосед по палатке спросил у Байрамова, может ли Советский Союз заключить договор о дружбе с фашистской Германией. Байрамов в тот день газет не видел и как истинный патриот оскорбился: «Только сумасшедший может заключить такой договор!» И уже на следующий день следователь допытывался у: Байрамова, кого это он считает сумасшедшим, а вскоре «тройка» послала его на перевоспитание в исправительно-трудовой лагерь сроком на восемь лет. Цокур назначил его экспедитором. Он доставлял на лагпункт продукты, сопровождал по территории лагеря вагоны готовой продукции фабрики. У него было множество накладных, актов, всяких бумаг отчётности. В бараке держать их было нельзя— украдут на курево, и поэтому его вместе с Матулем отселили в мазанку, и, так сказать, квартирантом они взяли меня. Матуль часто вспоминал о своей прежней жизни в Москве в высших армейских сферах, о начале войны, о растерянности многих беспомощных командиров. Он хорошо знал и любил литературу, был знаком с несколькими известными писателями.
