Попали и к нам эти интеллигенты, умные и образованные люди. Одеждой и поведением, прекрасным литературным языком они выделялись среди обшарпанных, затравленных и затюканных зэков. Самой приметной была высокая, с пшеничного золота косой, большими синими глазами Герта Карловна Варламова. На ней было облегающее кожаное пальто, высокие ботики, на красивой породистой голове — темно-синий берет. Она попала сюда словно бы из неведомого иного мира, и потому все останавливались и смотрели ей вслед, а она проходила, не замечая страшного окружения, будто бы ещё жила в своем недалеком прошлом.
Муж её был крупным инженером, а она — знаменитой певицей. Концерты Варламовой слушали в лучших залах мира. Красивое контральто очаровывало самые взыскательные аудитории. Об успехах артистки рассказывали её харбинские знакомые, но она лишь горько улыбалась, махала рукою — всё минуло…
Её уговорили выступить в лагерном концерте, да и сама она должно быть, «застоялась» без вокала. Ни раньше, ни позже подобного артистизма, такого исполнения я нигде и никогда не слышал. Она перевоплощалась в каждой песне. Каждый номер был маленьким спектаклем. В русских и украинских народных песнях она лепила образы и мимикой, и жестом, и интонацией и оживал то «замерзающий ямщик», то озорной выпивший Евтух, то горемычная солдатка. В оперных ариях ощущались величие, достоинство, благородство. Она, наверное, не могла не петь даже здесь и охотно выступала в концертах. Слушали её — и забывали кто мы, что мы, где мы. Аплодисментам и крикам «браво», «бис» не было конца и края, а вольняшки только крутили головами да цокали языками. Исполняя «Евтушэ, мий дружэ», она так перевоплощалась, что казалось — на сцене маленький, неуклюжий украинский дедок: она становилась меньше ростом, мимика изменяла лицо до неузнаваемости. Варламову не отпускали со сцены, и она пела долго и вдохновенно. Вероятно, песня исцеляла её измученную душу, и еще хотелось утешить несчастных, обшарпанных, с голодными глазами лагерников.
По чьей-то милости Варламову назначили вместе с инвалидами и двумя монашками латать старые бушлаты, бахилы и телогрейки. О подобной блатной работе под крышей и в тепле мечтала каждая женщина. Некоторые завистницы кололи Герте Карловне глаза, такая, мол, «тёлка», а придуривается с инвалидами, ей бы кубики ставить. Она молчала и только краснела, боялась, как бы не выставили из тёплого закутка. А поклонникам необыкновенного таланта певицы хотелось хоть чем-нибудь поддержать её.
Чаще других по мелким поводам в мастерскую начал заходить бесконвойный механик электростанции Женя Иванов, невысокий вежливый молодой человек лет двадцати восьми. Имея пропуск, он бывал в подсобном хозяйстве, где удавалось разжиться огурцом, морковкой или репой. На конбазе порою перепадал кусок печёнки или ляжки прирезанной клячи. На пекарне ставил розетку, и ему обламывался ломоть белого хлеба из начальственного резерва. Свою добычу он отдавал Герте Карловне, приправляя застенчивыми шутками. Вначале она отнекивалась, отказывалась от подарков, да голод не тетка, стала принимать от Женьки его сверточки. В них она находила нежные записки. Свободный от дежурства, он ждал швею поневоле и провожал до женского барака. Тогда он ещё не был отгорожен от общей зоны. Целомудрие подневольных охранял вольнонаемный дежурный — губастый похотливый стрелок Матвей Капитонов. По нескольку раз за ночь он обходил бараки, чтоб, упаси Боже, на одних нарах не торчало сразу четыре ноги и не пустовало место в женском бараке. Но он не очень-то налегал на службу. Порою на месте женщины лежала набитая тряпьем кукла, а сама она ночевала в «кабинке» какого-нибудь «придурка». Капитонов прекрасно знал, кто к кому ходит, и брал с них оброк. Сам же после обхода гасил фонарь, прокрадывался в выгороженный одеялами закуток телефонистки Маруськи Николаевой и тешился до подъема. Об этом знали все, кроме начальства, а когда б оно дозналось, Капитонов загремел бы в далекий заполярный лагерь, а Маруська — на штрафной лагпункт. За связь вольных с лагерницами полагалась суровая кара. Связей было много, а вот наказаний не припомню. Все были замазаны. Конспирация была на высочайшем уровне, однако как ни прятались, что ни придумывали, всё равно кто-то что-то видел, знал, и молчал.
Человек, впряженный в ежедневную лямку, в безысходном горе и беде жаждет ласкового слова, заботы, внимания, женского прикосновения. Женщины тосковали без опеки и поддержки, без заступничества единственного мужчины, чтобы не разменяться, не погибнуть в одиночестве. Запрещенная, краденая любовь в лагере была особенно сильной. Там могли сложиться крепкие семьи до гробовой доски, если бы начальство нарочно не разлучало влюблённых по разным этапам. Сколько было слез и страданий и невозвратных утрат. Разбросанные даже в одном лагере, люди редко могли найти друг друга. Чтоб только побыть минуту вместе, похлебать баланду из одного котелка, пускались на самые изощрённые уловки.
Не была исключением и Герта Карловна. Ещё не добитая непосильной работой, она порою встречалась с Женькой Ивановым. На кого-то из них Капитонов имел зуб, «попутал», загнал обоих в кондей и утром доложил начальнику. Тот вызвал «изгнанных из рая грешников» и, бесстыдно издеваясь, выписал на первый раз ордер на пять суток в кондей с выводом на работу. По формуле начальника, они «остывали» каждую ночь без ужина на голых нарах. Могли лишь перестукиваться через стену да гонять наглых рыжих крыс. После второго привода начальник отправил Герту Карловну в лес.
Началась новая лютая и метельная зима. Ни бушлата, ни телогрейки у Варламовой не было, и она ходила на лесосеку в своём износившемся ободранном кожаном пальто, поверх берета повязывала платок, на ботики накручивала портянки и натягивала лапти. Про норму на повале нечего было и думать. А она, эта норма, была одинаковой на каждую единицу списочного состава. Герта Карловна обрубала сучья, но чаще сидела подле костра. Искры прожигали платок, руки и лицо были в саже и пепле. Её большие глаза поблекли и стали ещё больше. Где был тот озорной пьяненький Евтух — она высохла, на лице и шее отвисла посиневшая кожа, бессмысленный взгляд, казалось, ничего не видел, она сделалась молчаливой и безразличной ко всему. Единственная забота — поесть. Иванова перекинули на другой лагпункт, и никто ей больше не приносил сверточков из-за зоны.
Более четырехсотки, реденькой баланды и ложки запаренных отрубей Герта Карловна не зарабатывала. Доведенный до голодного психоза человек теряет стыд и чувство достоинства, и пошла знаменитая певица Варламова собирать в столовой пустые миски и вычищать их грязным пальцем. После арестанта в той деревянной лоханке и мышь ничем не поживилась бы. Она ходила, кутаясь в какие-то лохмотья, немытая, неопрятная, с неприятным запахом гнили и мерзлой картошки. В это время пришло письмо от сестры, в котором извещалось, что Голливуд упорно разыскивает артистку Варламову для съемок в многосерийном фильме. Искали её в Харбине, потом в Москве, нашли сестру, и та сообщила необычный адрес: «п/я 286, олп 24». В Голливуде нашлись догадливые люди, и поиски артистки прекратили, чтоб не навредить ей еще больше.
А Варламову очень скоро перевели в «слабосилку» — в отдельный барак для беспомощных доходяг. От цинги высыпались ещё вчера белые, как чеснок, зубы, а вместо золотых густых волос торчали какие-то тифозные космы. Она молча глядела на стенку со следами раздавленных клопов, не жаловалась, не хныкала, не стонала. Из слабосилки её забрали в стационар. Там отбывала свои десять лет молодая докторша Ольга Мантейфель, деликатная отзывчивая московская интеллигентка. Она делала всё возможное, чтоб спасти Герту Карловну. Положила в отдельную боковушку, добилась дополнительного питания, но и оно было настолько мизерное и некалорийное, что не могло вернуть измученному телу силы и разбудить исстрадавшуюся душу.
Я несколько раз заходил в ту крошечную палату. Варламова лежала, уставившись в стену отсутствующим взглядом. Она боялась темноты и, когда гасили свет, просила хоть что-нибудь зажечь в палате. Может, верила, что свет удержит её на этом свете. От коптилки летала сажа. Мантейфель достала несколько свечей. С последней угасла и Герта Карловна.
