На новом лагпункте и новый начальник. Ходит в хромовых сапогах, суконной сталинке с широким ремнем, зелёная фуражка надвинута на глаза. Фамилия его Семёновых, но для нас он только «гражданин начальник». Он мало говорит, лишь отдает приказы, да грозит указательным пальцем с покалеченным ногтем. Внешне вроде бы нормальный человек, статный, белявый, сероглазый, со светло-розовым лицом, а послушаешь — и диву даешься, откуда столько жестокости, ненависти к этим несчастным оборванцам, ходячим покойникам, честным и ничуть не менее преданным Родине, чем он сам. Кто вбил ему в голову человеконенавистничество, и неужели его сердце не знает сострадания и жалости?
Зима ударила сразу. Ледяные ветры погнали колкий песок, загудела под ногами, как чугунная, земля, затвердели колеи, под ногами ломается лед, ступни деревенеют в мокрых лаптях, тело, как тёрка, покрывается пупырышками и мелко дрожит. В середине октября повалил густой снег. Ветер с гулом потащил долгие крученые косы метелей, за два дня вокруг стало бело, сугробы росли и росли. Зимней одежды не было. Лесорубам и возчикам выдали простроченные ватные бахилы, а лапти на них не лезут, не надеть и ЧТЗ. Как-то обувались, обмораживали ноги, пальцы набухали, как сливы, и начинали гнить. В бараке к дыму и чаду теперь примешивался смрад гнилой человечины. Захромали почти все.
Подъём. Слезаю с нар, а сосед не слышит. Принимаюсь расталкивать. Сваливается и повисает над проходом холодная посиневшая рука. И с другого конца барака зовут: «Дневальный, зови Лясера!» Лясер — высокий, рыжий, с толстыми губами австриец — санитар в санчасти, вскормленный на «объедках» больных. Ему нужна сила вносить в палаты живых и выносить из палат мертвых. По зову к бараку он приходит с небольшими санками, легко, как ребенка, снимает с нар бывшего контрика, кладет на санки и везёт в так называемый морг — в сбитый из досок сарай. Сарай невелик, и потому мерзлые трупы он расставляет у стен, а свежие раскладывает на заледенелой земле. Наводя порядок, Лясер ходит по голым трупам в резиновых сапогах, они визжат и скрипят на заиндевевшей коже, трещат кости, санитар ведёт последнюю перепись невольников, и с его знанием языка Проценко превращается в Троценку, Соловейчик — в Соломончика, Перцхалава — в Похаляву. В лясеровом сарае шастают стаи огромных рыжих крыс. В войну их развелось как никогда. Они никого не боялись, пищали и грызлись под бараками, шмыгали из-под ног, нападали на сонных доходяг. У Лясера в сарае они шиковали как хотели.
В так называемой «слабосильной команде» доходили настолько обессиленные люди, что иные не могли даже задушить клопа: держит под пальцами, а тот шевелится, и тогда просит соседа: « Давай даванём вместе. Что он, бляха, железный?» И давили вдвоем.
Смерть косила лесорубов проворнее, чем они валили лес. План трещал. Туфта приукрашивала сводки, но нужны были и кубики. Каждый вечер Семёновых собирал на разнарядку мастеров леса, десятников и бригадиров «промывать мозги», «песочить», «давать в кости» и «ставить ответственные задачи». Как и по всей стране, здесь тоже засиживались за полночь, вылетали измордованные и распаренные, скребя в затылке, не зная, что ожидает их завтра: проскочат вахту или же всей бригадою загремят прямо в кондей.
Однажды в конце наряда начальнику сообщили по секрету из управления, чтобы днями ждал комиссию с проверкой. И началась вторая смена, всенощная: дежурный сгонял к Семенову сонных начальников колонн, поваров, пекарей, лекпомов, приказывал с утра драить бараки, в котлы заложить двойную порцию, испечь хлеб без отрубей (а потом наверстаем, восполним), всем надеть чистые халаты, расчистить дорожки от снега, натыкать ёлочек, словом, навести «пор-ря-док». Напоследок спросил у медиков: «Сколько у вас не вывезено по группе «Д»?» — «Около тридцати». «Вы что, охренели? Вы их коптите там или маринуете? Чтоб к утру пусто было, подметено и присыпано опилками. Марш! Все за работу!» Когда разошлись, велел вызвать бесконвойную возчицу Нюрку Пинченко. Привели заспанную Нюрку — невысокую, конопатую, с белым чубчиком из-под сбитой на ухо кубанки. Не то девушка, не то парень — носит штаны с напуском на подвернутые валенки, жилетку, клифт (мужской пиджак), из кармана торчат кисти кисета, слюною цыркает сквозь зубы, матерится похлеще нарядчика и дежурного. За глаза ее зовут «коблом», поскольку выполняет роль мужчины в лесбиянской любви, она распространена в женских бараках среди уголовниц.
Стоит Пинченко, протирает глаза с белыми поросячьими веками и повторяет: «Понятно, гражданин начальник. Бу-у сделано. К утру всех жмуриков вывезу». Повернулась и пошла.
На рассвете поднялась метель, света белого не видно. Температура чуть меньше тридцати — значит, заактировать день нельзя. Дрожат, как взъерошенные вороны, возле вахты поредевшие бригады, ожидая, когда позавтракает и соберется конвой. Наконец пересчитали поголовье и повели по сугробам одетых в лохмотья доходяг давать «лес Родине». Каждый смотрел под ноги, чтоб не слепила снежная крупа, чтоб не зацепиться за что-нибудь и, упаси Боже, не упасть, не вывалиться из колонны, а ступать след в след. Идут понуро и медленно, снег под ногами рассыпается как песок, разъезжаются ноги, следы заметает. На полдороге забеспокоилась, заскулила служебная собака и потянула своего хозяина Тощакова с дороги в поле. Бросается, лает, рвёт поводок.
«Сто-о-ой, колонна!» — командует начальник конвоя. Бригады остановились, озираются по сторонам. Пурга застит глаза, однако увидели в этой круговерти — метрах в десяти от дороги стоят по колено в снегу в два ряда голые окостенелые люди и один впереди. Начальник конвоя командует: «Равнение направо! Шагом марш!» А собачника послал в зону.
Опять привели заспанную Нюрку Пинченко к начальнику. Тот молча глядит на неё из-под надвинутой на глаза шапки. Нюрка криво усмехается. «Ты что же, курва, наделала, а?!» И пошел костерить на чем свет стоит, и в бараках таких матюгов не услышишь. А Нюрка переминается с ноги на ногу, почесывается, позёвывает, начальник аж из шкуры лезет вон. Устал наконец, выдохся. «Ну чего молчишь, сука?» — «Вы ж не даёте слова сказать… Вывозила я их двумя рейсами. Доехала первый раз до развилки, а кобыла села в сугробе на хвост — и хоть ты стреляй. Дай, думаю, сброшу. Положить — снег заметет, не найдешь. Попробовала ставить, а они прямые, как колы, и звенят, как стеклянные, глянула — хорошо стоят. Развернулась за остальными. Пока везла — ночь кончается. И этих поставила, во второй ряд. Глянула — ну ей-богу, бригада. И двадцать седьмого, того Соловейчика, который на балалайке играл, впереди за бригадира поставила. Отъехала чуть — за метелью не видать, решила позже приехать, на мертвецкую опушку перевезти, да проспала, гражданин начальник… Вам рабсилы всё не хватает, вот и подкинула бригадку».— «В кондей шкуру! На десять суток!» — еще больше расходился начальник. Нюрка улыбнулась всем своим конопатым лицом: «Вот спасибочки, хоть отосплюсь…» Буркнула: « Ишачишь, ишачишь, и заместо благодарности — кондей. А за что?»
НАПРАСНЫЕ ПОИСКИ ГОЛЛИВУДА
На лагпункте было несколько «кавэжединцев». Эти советские граждане многие годы работали на Китайско-Восточной железной дороге, построенной царским правительством в 1897 — 1903 годах. После русско-японской войны южную часть дороги захватила Япония и передала марионеточному правительству Маньчжоу-Го. С 1924 года восточной её ветвью совместно владели Советский Союз и Китай. Обслуживали её наши специалисты, многие даже родились там, жили семьями, приезжали в отпуск на родину. В 1935 году СССР был вынужден продать дорогу Маньчжоу-Го, рабочие и служащие вернулись домой.
А самые бдительные органы забеспокоились: «Кто они, эти кавэжединцы? Кому служили? С кем контактировали? Каких политических взглядов? Кто мог завербовать их и, конечно же, завербовал хоть кого-нибудь? Но кого? Сразу не поймаешь…» Проще было зачислить всех чохом в потенциальные шпионы. Не могли же японцы не создать надежной агентуры? Не могли. Разбираться с каждым в отдельности было долго и хлопотно. Всё решали «тройки» и «особые совещания», и всех кавэжединцев привезли за казённый счет в лагерь и там объявили о лишении свободы на десять лёт по несуществующим в кодексе статьям КР, КРД, СВЭ, СО (контрреволюционер, контрреволюционная деятельность, социально-вредный элемент, социально-опасный элемент).
