Ни один дневальный не пускал «лебедевцев» в свой барак. «Куда прёшься, ворюга? Я тебе пошастаю тут!» — так встречал дневальный из бригады Кувшинова и меня. В ней работал мой институтский товарищ и друг по несчастью Миша Плащинский. «Гляди мне, Плащинский,— говорил ему дневальный,— если что пропадет, будешь отвечать. Нашел себе дружка из шалмана… Институтский, говоришь, товарищ? Так он, видать, и воровскую академию кончил!»
Обидно было, но я терпел. А вскоре перешел в бригаду Кувшинова и мы подружились с тем дневальным. Я снова стал кольщиком дров. Здесь было намного тяжелее, чем в режимной бригаде Лебедева: десять часов вкалывали на повале, но если ночью подавались вагоны, нашу работящую бригаду поднимали первой и гнали на вахту. Там долго дожидались конвоя, колотились и скулили от жестокой стужи и ветра. Подносили древесину за сотни метров. Покуда несешь охапку дров или рудстойку, уснешь на ходу, механически переставляешь ноги по трапу, спотыкаешься, падаешь, теряешь дрова, собираешь их, бросаешь в вагоне и, сонный, плетешься обратно к штабелю. Не: раз думалось, что в шалмане хлопцы давно небось спят или режутся в карты, а тут… Однако я не жалел, что распрощался с ними: я уже чувствовал, как душа обрастает грязью, а порочность нравов, жестокость, воровство, разврат и извращенность угнетали и возмущали. Я часто задумывался, что их, на первый взгляд нормальных ребят, сделало такими. Ведь были октябрятами и пионерами, учились, читали Пушкина и Гоголя, Горького и Гайдара. Что искорежило их жизни? Кто виновен в беде этих парней, а тем паче — девушек? Внешних причин было много, и у каждого свои. Все уголовники придумывали себе красивые биографии, были детьми никак не меньше, чем «генералов», «академиков», «знаменитых» артистов. Врали мастерски — и сами начинали верить в свои легенды, а преступления обставляли такими подробностями, что и в детективных романах не сыщешь.
Порою я встречался с ними, завидовал, что они идут в зону, а мы на погрузку. «Что, в праведники записался? Ну, давай, давай, студент, чеши в фитили, сосновый бушлат тебя ждет». Хоть было и тяжко, но на душе — чище и светлей.
НЕВОЛЬНИКИ – АРТИСТЫ
В лебедевском шалмане я познакомился с самым авторитетным уголовником нашего лагпункта, классным фармазоном Иваном Ивановичем Водопьяновым — такие имя и фамилия были у него теперь. Стройный, даже изящный, в добротном синем френче, всегда выутюженных брюках и желтой хромовой фуражке. Смуглое лицо восточно-цыганского типа было симпатичным и привлекательным. Манеры аристократа, артистизм в поведении, совершенный литературный язык, прекрасное знание поэзии выделяли его в лагерном многолюдье. Официально он числился дневальным, хотя ни разу и не держал в белых ухоженных руках с длинным ногтем на мизинце ни голика, ни дужки ведра. За него все делали «шестёрки» — служки поневоле. Иногда его направляли в лес. И дня три-четыре он сидел там возле костра, время от времени бросая «шестеркам»: « Эй ты, фитиль, подбрось сушняка!..» «За разгонку дыма» бригадир выводил ему в рапортичках по сто пятьдесят процентов. Но и такая «работа» ему скоро надоедала, он нагонял себе температуру и неделями кантовался «по болезни».
Культурно-воспитательная часть лагеря порою устраивала на сцене в
столовой вечера художественной самодеятельности: работники бухгалтерии на балалайках и мандолинах играли «Широка страна моя родная», «На сопках Маньчжурии», попурри из современных песен. В большинстве концертов выступал и Иван Иванович. Он не декламировал, он мастерски играл «Сумасшедшего» Апухтина, монолог барона из «Скупого рыцаря», с пафосом читал «Стихи о советском паспорте». Это был актёр божьей милостью. Профессия афериста требовала тонкого артистизма, полного перевоплощения в учёного, журналиста, актера, инженера. В доверие он входил сразу. В поездах, на вокзалах, в аэропортах его просили «посмотреть минуточку вещи», женщины отдавали свои ценности, и никому и в голову не приходила мысль о действительной специальности этого обаятельного молодого человека. Он никогда не хвастал своими приключениями, был вообще немногословен, но негромкие его команды выполнялись каждым уголовником мгновенно. В их мире он был некоронованным королем. Его разыскивали от Бреста до Владивостока, и он, поводив за нос оперативников исчезал, как в шапке-невидимке, чтобы выступить с гастролями в тылу погони. В карты он мог выиграть всё, что захочет.
Я подружился с Водопьяновым ещё в шалмане: нас свела любовь к поэзии. И когда у знакомых работяг что-нибудь пропадало они обращались за помощью ко мне. Я шел к Ивану Ивановичу. Он ничего не обещал наверное: «Если удастся выиграть — верну, и не спрашивай с кем играл. А не удастся — извини…» И часто возвращал украденную вещь без выкупа.
Перейдя в бригаду Кувшинова, я редко виделся с Водопьяновым. На него из-за чего-то взъелся начальник лагпункта и неделями держал в кондее. Ну, а я тем временем довольно быстро доходил на повале и ночных погрузках. Жена отреклась от меня, дядькины посылки приходили редко, а лагерные харчи не соответствовали работе. Чтобы поддержать ослабевших, бригадиры посылали их по очереди дежурить на кухне. Выпало такое счастье и мне: я ходил с поварами в каптерку за продуктами, наблюдал, как закладывают в котлы обтянутые пленкой бараньи ребра. Их сушили на солнце где-то в степях Казахстана, и вместе с накипью всплывали шапкой белые черви. Их снимали шумовкой, да где ты их всех переловишь? Повара понимали, что дежурный пришел не контролировать их, а просто поесть, кормили его досыта и делали всё, что им хотелось. Самым сказочным деликатесом была жареная картошка, консервированная с жиром фасоль, а баланды и каши ешь — хоть распояшись, и наедались до одурения и революции в желудке.
После закладки котлов дежурному делать на кухне нечего, но уйти нельзя, вдруг явится начальник: «А кто дежурный?..» Тянись в струнку и рапортуй: «На котловом довольствии… по первому котлу… по второму…» — и так далее. Вот и отираешься целый день, по нескольку раз снимая пробу.
Из столовой долетали невнятные голоса. Пошел поглядеть. На сцене репетировали «Платона Кречета» — преимущественно «придурки». Платона играл Водопьянов. Его приводили из кондея и после репетиции отправляли обратно в камеру. Лиду играла врач Ольга Григорьевна Виноградова, милая, красивая, отзывчивая ленинградка. Срок у неё был, как и у всех, — десять лет, но жила она в отдельной комнатке при санчасти, в так называемой «кабинке», и спасала, как могла, лагерников. Играл и одновременно суфлировал каптёр Ваня Воронов. Увидел меня и спрашивает: «Фитиль, а ты читать умеешь?» — «Умею маленько».— «Давай сюда, посуфлируй». В лаптях, обшарпанной телогрейке и прожжённых ватных штанах, я полез на сцену и вдруг засомневался, не разучился ли я читать, ведь сколько лет не видел печатного слова. Взял пьесу и начал подавать реплики с соответствующей интонацией.
Закончился первый акт. Воронов и говорит: «Слушай, у тебя же здорово получается! Сыграешь Аркадия, а?..» Я засмеялся и изобразил рыцарский реверанс: «В моей элегантной одежде только и играть влюбленного доктора». — «На спектакль мы оденем тебя как игрушку».
Это было заманчиво — хоть на несколько часов почувствовать себя человеком, надеть белую рубашку и приличный костюм, и я согласился. После
репетиции Ольга Григорьевна подошла ко мне и тихо сказала, чтоб зашел к ней вечером в санчасть.
Когда раздали ужин и я сдал дежурство, заинтригованный приглашением, медленно пошел к санчасти. В домике под вышкой было две палаты, амбулатория, кухонька и комнатка докторши. Медсестрою и кухаркой была седенькая, в больших очках, интеллигентная Валентина Михайловна Яцевич. В нашем спектакле она очень естественно играла роль матери Кречета. Постучался в приемный покой. «Да, пожалуйста!» — послышался голос Ольги Григорьевны. В комнате топилась голландка, докторша сидела на положенном набок табурете перед раскрытой дверцей. Блики огня окрашивали ее изящную фигурку и светлое лицо, отмеченное неброской, немного таинственной красотой. Она встала, пригласила сесть на амбулаторный топчан и села рядом. Я нарушил молчание: «Слушаю вас, Ольга Григорьевна».— «А я слушаю вас… Расскажите о себе. Кем работали на свободе, где и как жили».
