В ночной тишине то и знай,
Как стон, раздается протяжно, тоскливо:
«Слу-у-шай!»
И покатилось по камере эхом: «Слу-у-шай! Слу-а-шай!»
Мороз по коже от этого хора. Посрамлённые надзиратели в тот вечер больше не стучали в двери, и Струневский виртуозно дал целый концерт.
Василь Антонович Шашалевич стал душою всех, согнанных злой судьбой в эту камеру, людей с разными характерами и вкусами, образованных и малограмотных колхозных «тракцистов». Многие от голода и тяжких дум теряли сознание, реальное представление где они. Каждую ночь в одно и то же время подхватывался сухонький дедок, глядел с ужасом на скопище людей и кричал: «Грамадзяне, калі ж гэта скончыцца? Трэці год – ўсё на агульным сходзе”. Прокричит, как ночной петух, постоит, покачиваясь, упадет на расстеленную на полу свитку и уснет мёртвым сном до подъема, а весь день потом сидит молча и перебирает худые, побелевшие без работы пальцы.
Без надежды и утешения в беде человеку жить невозможно. Когда кто-нибудь захандрит и доходит до отчаяния, его уговаривают и утешают соседи, убеждают, что до амнистии остаются считанные дни: двадцатая годовщина Октября освободит всех невинных. Утешали и начинали верить сами. Эту веру поддерживал Ковтун. Он убедительно объяснял, что раньше вредил Ягода, а теперь Сталина обманывает Ежов. Письма от осуждённых и их родных откроют правду Генеральному секретарю ЦК и он выправит все ошибки и перегибы.
Как мы ждали Октябрьских праздников! Даже пессимисты на что-то надеялись. Мы экономили и берегли ломтики хлеба, чтоб «попировать» в долгожданный день двумя пайками. После ужина состоялся «праздничный концерт». Бескомпромиссный, прямой и нервный Сергей Ракита вдохновенно читал главы из поэм Маяковского, я декламировал «Смерть пионерки» Багрицкого, потом пели «Варшавянку» и «Широка страна моя родная». С неподдельным чувством пели даже строки. — «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек».
Минул праздник, надежды наши на амнистию рухнули. Потемнел и притих Ковтун. Он сидел всё так же поджав ноги, подзывал недавних собеседников, но все обходили его, будто бы именно он отменил обещанную амнистию.
Назавтра в обед распахнулись двери, на пороге мужчина лет тридцати пяти вскинул руки и прокричал: «Ура! Товарищи, я живу! Я самый счастливый человек!» К нему кинулись Радкевич и Френкель, они обнимали и целовали его, потом повели в свой угол. Это был помилованный от смертной казни Домбровский. Он был рад, что расстрел заменили двадцатью пятью годами каторги. Выходит, и каторге может радоваться человек.
Как только Домбровский немного отошел, он рассказал о своих томительных ночах в камере смертников; днем смертники спокойны - спят, ходят из угла в угол, а с приближением вечера нарастает тревога, охватывает страх: настораживает каждый стук, шорох, каждый шаг, кажется, пришла твоя последняя минута, а если заскрипит в замке ключ, кровь отливает от головы и от сердца, подкашиваются ослабевшие ноги, мутнеет сознание. Некоторые надзиратели заходили в камеру без нужды, расспрашивали про здоровье, самочувствие, грубо шутили, а для смертников это были страшные муки. Закрывались двери, боль отпускала сердце, тебя не повели туда, откуда нет возврата. И возвращалась надежда на милость. Часто к Домбровскому подсаживался Шашалевич и деликатно расспрашивал про мысли и чувства человека в страшной камере.
В конце ноября начали выдергивать по нескольку человек на этап. Один за другим исчезали товарищи. Были короткие прощания, торопливые объятия, запоминались адреса родственников, чтобы потом списаться. Наивными мы были мечтателями, - никто никого не нашел, никто никому не откликнулся. Увели с вещами Барановых, Багуна, Микулича, Звонака, Астапенку, Скрыгана, Хадыку. С Василём Антоновичем мы простились у порога. «Держись, ты ж молодой. Может, удастся вырваться живым. Прощай». Мы обнялись. 3акрылись двери, и я больше никогда не увидел его, а рассказать о трагичной судьбе этого замечательного драматурга и человека исключительной доброты, честности и таланта — моя святая обязанность; по праву памяти, по долгу последнего свидетеля, я должен.
Нашу последнюю группу отправляли на этап в декабре 1937 года. Обычно, всё позорное и преступное совершается ночью. Нас и повели далеко за полночь в далекий от вокзала тупик и загнали в «телятник» со сплошными нарами, дырами в полу и железной печкой из бочки. *Везли несколько уголовников и нас, давних друзей и знакомых, куда-то на восток. Часто наш состав загоняли на сутки, а то и на двое в тупик, не разрешали высовываться в зарешёченные окна, кричать и громко говорить. По далёкому голосу из репродуктора догадывались, что стоим в Орше, потом в Смоленске. Москву узнали по отправлению электричек, а когда тронулись, сквозь заплетенные колючей проволокой и решетками оконца увидели, как проплыли рубиновые звезды. Как они были близко и как недосягаемо далеко!
В вагоне мы держались независимо и дружно. Не дали уголовникам взять над собою верх. С нами был и Володя Межевич. И здесь он всех покорил своими «романами».
Так мы и приехали в студеную заснеженную тайгу на муки и на погибель.
ТРАГИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ
В 1939 году лагеря начали пополняться освобожденными из под пилсудчины сыновьями и дочерьми Польши. Несколько эшелонов их прибыло в лагерь под Томском, а из него отечественных узников, чтоб не контактировали с «зарубежным контингентом», развезли по другим лагерям. Попали томскинлаговцы и к нам.
Новых этапников всегда расспрашивают каким в их прежнем лагере был режим, как кормили, не встречались ли знакомые. Однажды бывший украинский учитель сказал, что был вместе с белорусским писателем Шашалевичем, но его погнали потом не то на 27, не то на 28 лагпункт. Сколько я ни искал Василя Антоновича всё было безрезультатно. Обидно, что неподалеку живет близкий человек, а связаться не удается. Я расспрашивал бывшего учителя обо всём, что ему известно про Шашалевича. Новый знакомый рассказал, что Шашалевича сразу из тюрьмы повезли на Колыму. Восемь месяцев он просидел во Владивостоке на пересылке и так дошел, что комиссия вернула его на материк. Он попал в Томасинлаг. Работал там в бухгалтерии, в санчасти регистратором. Часто выступал в концертах, сочинял частушки и скетчи. Безусловно, это был Василь Антонович с его неугомонным характером, но связаться с ним никак не удавалось.
Тех, у кого срок заканчивался во время войны, оставляли, как правило, в зоне «до конца военных действий», а потом «до особого распоряжения». Счастливчиков выпускали за проволоку без права выезда с территории лагеря. Они считались вольнонаемными, скитались по квартирам и были послушными холуями начальства. Такой же «лишенец» по фамилии Балясный прибыл к нам на должность мастера леса. Однажды я спросил, не встречался ли ему случайно Василь Антонович Шашалевич. Он довольно долго молча смотрел на меня, потом сказал: «Кем он тебе приходился?» — «Товарищ. По одному делу проходили». Балясный начал издалека: «По состоянию здоровья он не мог работать на повале. Пристроили статистиком в санчасть. Работа лёгкая, да и перепадало кое-что с больничной кухни. Как-то сочинил он весёлую юмористическую пьеску из лагерной жизни. С разрешения КВЧ её поставили на лагерной сцене. Все: аплодировали, благодарили автора. А ночью его вызвал «кум» и учинил разнос похлеще допроса. Обвинил в поклёпе на воспитательную систему лагеря, в компрометации руководства, в продолжении пропаганды вражеской идеологии. «Новое дело на тебя заводить не буду. Завтра пойдешь в лес, а там… и сам загнешься»,— сказал на прощание.
Уполномоченный слово сдержал: Шашалевича отправили в лес, но ни пилить, ни грузить он не мог — обострился застарелый туберкулез. Василя Антоновича посадили на складе возле костра отмечать вывозку возчиками древесины. Вокруг склада было оставлено несколько десятков отборных деревьев-семенников — пройдет время, и вырубленный квартал зарастет самосейками. Шашалевич сидел у костра со своей фанерной дощечкой, как вдруг, неизвестно кто подпилил семенную березу и пустил её прямо на Шашалевича. Она придавила учетчика к пылающему костру. Возчики услышали гул падающей березы и страшный крик. Подбежали, а в костре живьём горел раздавленный деревом учётчик. Поднять берёзу не хватило сил. Побежали на лесосеку за пилой. Распилили толщенное дерево и вытащили обгоревшего, с вытекшими глазами несчастного. Только под вечер его привезли в санчасть. Врач, медсестра и санитарки плакали, как по самому родному. Все знали, кто осудил на такую ужасную мучительную смерть честного и талантливого человека.
