На верхнем этаже держали больных с отвратительными, животными симптомами. Тех, кто марал белье, страдал непристойными тиками или вступал в спор, а то и в схватку с невидимым врагом. И таких, кто грозил убить себя и тем самым вероломно лишить доктора его законного гонорара.

Заглянем в палаты и мы. Вот перед нами на полу распластался бедолага, лихорадочно старающийся вцепиться в доски ногтями: его терзает смертельный страх упасть на потолок. У несчастного заболевание внутреннего уха, лишившее его чувства ориентации, отчего он теперь не понимает, где право, а где лево, и не отличает верх от низа. Он не может ходить, не может лежать. Равновесие покинуло его. Но доктор Дюма уже три года не пускает к нему смерть.

В соседней палате находится женщина, не способная не только есть, но и делать что-либо иное без посторонней помощи. Она из аристократической семьи. Карлица-монголоид[155]. За сорок с лишним лет своей жизни она поменяла множество лечебниц. Вреда от несчастной никакого, но вид у нее отталкивающий. За всеми ее нуждами не уследишь. Санитар кидает ее уродливое тельце в ванну, стягивает с него вонючие тряпки, моет горемыку и приводит ее в комнату для посещений только в те дни, когда к ней в роскошном ландо приезжает седовласый отец, что бывает отнюдь не часто. Старик бросает на дочь мимолетный взгляд, вручает чек и покидает заведение. Он наслушался историй о том, как люди годами платят врачам за давно переместившихся в лучший мир пациентов, и не желает, чтобы и его таким же образом водили за нос.

В какую палату на верхнем этаже ни заглянешь, везде или издающие ужасные крики беснующиеся эпилептики, или больные с сирингомиелией[156], чьи мышцы иссохли, незаметно умертвив конечности, или меланхолики, цепи на которых призваны предотвратить самоубийство, или еще более опасные сумасшедшие без диагнозов, являющие собой настоящих зверей, к сожалению, порожденных женщиной и потому якобы наделенных человеческой душой: таких держат в клетках, ибо запертые комнаты, куда им швыряют еду — не что иное, как клетки.

Бертрану, как благовоспитанному и приятному молодому человеку, доктор Дюма поначалу выделил хорошую комнату на втором этаже. Пациент остался чрезвычайно доволен. И в первую же ночь попытался сбежать оттуда. Но доктора Дюма было сложно провести. Он всегда предоставлял новичкам кажущуюся возможность побега, желая посмотреть, на что они способны. Санитар по имени Поль, дюжий молодец, закаливший мускулы в кузнице, стоял на страже. В полночь он заметил, как Бертран спрыгнул с балкона и помчался сквозь кустарник. Поль побежал ему наперерез и схватил, намереваясь с легкостью повалить на землю. Однако Бертран неожиданно оказался проворнее, чем выглядел, и обладал невероятной для своего телосложения силой. Мало того, он пустил в ход зубы, порвав клыками плотную ткань куртки санитара и оставив на руке глубокий укус. Поль взвыл от боли, но не отпустил противника.

На подмогу подоспели еще два санитара, и Бертрана наконец удалось скрутить.

— Вот вы, значит, какой, — сказал доктор Дюма. — Так я и думал. Ладно, придется за вас взяться. Переведите его на верхний этаж. В угловую палату… Когда научитесь себя вести, поселим вас опять сюда.

Бертран быстро понял, что променял свою чудесную камеру в больнице тюрьмы Санте на ад кромешный. Вся обстановка новой палаты состояла из узкой койки, стула да столика. Встав на столешницу, едва удавалось дотянуться до подоконника единственного окошка, овального oeil-de-boeuf[157] с решеткой на нем.

Некоторое время Бертран успешно подавлял негодование. Он поклялся себе, что еще доберется до этого Поля. А когда доберется, не сносить негодяю головы. Бертран кровожадно провел языком по зубам, подумав об этом. И, конечно, к нему придет Эмар, все узнает и обязательно настоит, чтобы Бертрана перевели в палату получше.

Впрочем, в чем смысл полмесяца ждать посещения дядюшки? Ему нужно просто написать. Правда, нет ни пера, ни бумаги. Бертран позвал санитара. Тишина. Он постучал в дверь. Стены оказались слишком толстыми, и стука почти не было слышно. Бертран вспомнил, что третий этаж отделялся от остальной лечебницы дверьми при входе на него и у выхода с лестницы на второй этаж. К тому же, шум здесь представлялся делом обычным: когда санитарам случалось оказаться наверху, они привычно не обращали никакого внимания на крики, стук и любые другие звуки, производимые пациентами.

Безуспешные попытки до кого-нибудь докричаться привели Бертрана в ярость. Он швырял стул в дверное полотнище до тех пор, пока тот не разлетелся на куски. Потом в клочья изорвал покрывало с койки. И затих со слезами на глазах, пообещав себе впредь быть умнее. Держать себя в руках, надеть маску юноши с хорошими манерами: еще в тюрьме Санте он понял, что так скорее достигнет цели.

Щелкнул засов круглого оконца-бочонка в двери. На встроенной полочке появилась еда. Санитар в палату не зашел.

Неужели к нему так никто и не заглянет? Закроют его тут навечно, а дяде скажут, что умер. Да, теперь он понимал, как хорошо жилось ему дома, взаперти. Разве ему стало лучше после побега? Единственное достижение — ухитрился в Санте угодить. А оттуда попал сюда. Из огня да в полымя.

Приближалась вторая суббота, а с ней и надежда поведать о своем горе дядюшке. Бертран строил планы. Вечером он очнулся на койке. В палате было прибрано. Белье тоже оказалось свежим. Сам Бертран пытался вынырнуть из лекарственного дурмана, сквозь который всплыло смутное воспоминание о посещении дяди.

Кажется, это Поль отвел его вниз. Точно, Поль! Перед глазами Бертрана возникла комната для гостей: напротив него сидит дядюшка и о чем-то спрашивает, а он оцепенел и может лишь улыбаться в ответ.

И тогда Бертран окончательно сорвался. Бросался на стены, громил палату, завывал. После, обессиленный, упал на пол и уснул. Когда он проснулся, его била дрожь, тело затекло. Он застонал, поняв, что снова остался один и что выхода нет.

Затем прислушался: в соседней палате кто-то был. Оттуда доносились тихие звуки. Это карлица-монголоид ворковала сама с собой. Но Бертран того не знал, и нежный женский голос заворожил его, как пение сирен. Он кинулся к стене.

— Женщина! — завопил он, колотя кулаками и царапая побелку. Все напрасно. Между ними была не перегородка, а несущая стена из полнотелого кирпича под толстым слоем штукатурки.

Его крики, очевидно, перепугали соседку. Бертран упал на колени.

— Прошу, спойте еще! Пожалуйста… пожалуйста… Я не буду шуметь.

Но соседка умолкла.

Бертран так страстно желал вновь услышать ее голос, эту единственную его связь с миром женщин, что научился обуздывать себя, особенно по вечерам, когда начинал звучать однообразный, ровный и нежный напев. Тембр лишь слегка напоминал красивый и богатый голос Софи, но Бертран стал беспрестанно думать об этом голосе и говорить с ним, как говорил бы со своей возлюбленной.

— Спой мне, Софи, — повторял он. — Спой. Помнишь, как мы гуляли с тобой по вечерам, держась за руки? Помнишь?..

Карлица тихонько мычала свою мелодию, аккомпанируя его воспоминаниям.

Надежда на свидание с дядей также помогала ему держать себя в узде. Он разгадал секрет лекарства. Конечно, его подмешали в пищу. Всего-то и надо, что аккуратно вести счет проходящим дням и не есть в субботу.

Его уловка сработала. В день посещений он, несмотря на голод, не притронулся к еде и спокойно ждал. Наконец за дверью зазвучали шаги. Ключ скрипнул в замке, и дверь распахнулась.

Пришел Поль, тот самый здоровяк-санитар, что месяц назад не дал Бертрану сбежать из лечебницы.

И тут Бертран совершил ужасающий промах. Ему бы, словно под воздействием лекарства, покорно пойти за Полем и уже потом, внизу, излить свои беды Эмару. Вместо этого ослепленный жаждой мести Бертран набросился на ошеломленного санитара и наверняка убил бы его, если бы крики жертвы не привлекли внимание другого санитара, тут же кинувшегося на помощь товарищу. Сообща им удалось скрутить и связать пациента.